Заметки из хижины «Великое в малом»

Есть случаи, когда лица, выступавшие в качестве рассказчиков, в других рассказах фигурируют в качестве персонажей; так, Юй Дунь (рассказчик в № 607, 608, 615, 780 и 781) выступает в качестве персонажа в рассказе № 654; Сюй Нань-цзинь (рассказчик в № 297) фигурирует в качестве персонажа в рассказе № 255; Ху Му-тин (рассказчик в № 1, 440 и 978) выступает как персонаж рассказа № 1184; отец Цзи Юня, господин из Яоани, выступающий как рассказчик в 14 случаях, часто упоминается в других рассказах как очевидец происшествия или как человек, выносящий свое суждение о случившемся, во многих рассказах приводятся, его высказывания[123].

В редких случаях рассказы сцепляются местом действия (№ 601 и 602) или единым моралистическим выводом (№ 921 и 922).

Но главным связующим звеном является сам автор, объединяющий произведения, заключенные в сборниках, своей личностью, своим мировоззрением, отношением к действительности. Он присутствует во многих рассказах как повествователь или действующее лицо, вторгается в повествование иногда с помощью заключительной сентенции, иногда оценкой персонажа или события, иногда юмористическим отношением к тому, о чем говорит. Его сборники воссоздают картину (хотя и мозаичную) нравов и быта современного ему общества.

Если же рассматривать рассказы Цзи Юня как цепь доказательств, в которой анекдот, короткий рассказ играют роль звена этой цепи, то разбросанность этих звеньев в сборниках своей «случайностью» создает иллюзию некоей достоверности (автор как бы говорит читателю: я не выбирал специально своих доказательств, а записывал то, что слышал от других людей[124]). Может быть, именно эта «случайность» расположения материалов в сборниках и направлена на подтверждение истинности нравоучительного заключения, достоверности случая и, имитируя видимость хаотичности и разнообразия жизненных впечатлений, делает морализующий вывод более весомым для читателя, чем если бы рассказы, иллюстрирующие какой-то один вывод, шли друг за другом в строгой логической последовательности (жизни не присущей)[125].

В памяти читателя остаются не отдельные рассказы, не отдельные случаи и назидания, а общая система норм поведения людей, возможных причин и следствий, кар и наказаний людей.

6

Из всего ранее сказанного ясно, что Цзи Юнь — фигура сложная и противоречивая, которую невозможно рассматривать однозначно, как делают это современные китайские литературоведы.

Можно ли считать конфуцианцем этого писателя, который объектом своих насмешек избрал конфуцианских начетчиков, во всем руководствующихся «правилами и нормами»?

Можно ли считать Цзи Юня буддистом, если он не звал к достижению нирваны, а, наоборот, пропагандировал активное участие людей в жизни общества и утверждал ответственность человека за нравы современного ему общества?

Ответы на эти вопросы, видимо, могут быть следующими.

Цзи Юнь был сторонником конфуцианства, не извращенного схоластами позднейших времен, верившим в возможность исправления общественных нравов путем воспитания отдельных членов общества.

Буддийскую теорию воздаяния он использовал для того, чтобы нагляднее довести до своего читателя тот нравственный урок, который содержался в его произведениях. Мораль Цзи Юня строилась не столько на религиозном веровании и традиции, сколько на разуме, на «всеобщей пользе». Поэтому его произведения, хотя в них и не было явно политического антифеодального и антиманьчжурского острия, вплетались в общую идеологию китайского Просвещения, растянутость которого во времени[126] была сопряжена с широтой его диапазона; идеологами китайского Просвещения были на одном фланге сторонники «просвещенной монархии», на другом — борцы за свержение абсолютизма; в произведениях одних просветителей содержалась сокрушительная критика феодальных установлений, в произведениях других превалировала вера в решающую роль воспитания и образования людей, порожденная просветительскими иллюзиями. Такого рода нравственное, морализующее учение, направленное не столько в социальную, сколько в этическую сферу, характерно для более умеренных идеологов китайского Просвещения, к которым принадлежал Цзи Юнь, и имеет ряд аналогий в просветительском движении на Западе, в частности в деятельности издателей английских и русских сатирико-нравоучительных журналов XVIII в.

В английской литературе эпохи Просвещения морализующее нравоописание выдвинулось на первый план. В начале XVIII в. в Англии не было еще ни одного романа, изображавшего быт и нравы современного английского общества, предшественниками английского просветительского романа (выдвинувшего проблему воспитания, согласования интересов личности с интересами общества) были нравоописательные эссе, публиковавшиеся в сатирико-нравоучительных журналах начала века с их просветительской трактовкой «человеческой природы», способной к совершенствованию[127]. Эти нравоучительные и нравоописательные эссе затрагивали самую разнообразную тематику, проявляя особый интерес к повседневной жизни современников.