Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Хотя – в последнее время я заметил за собой склонность покупать карты большого масштаба и раздумывать над ними, расспрашивать в автомастерских, каково в разных краях состояние дорог; иногда, сразу перед тем, как скует меня сон, перед мысленным взором моим проносятся сияющие Мекки, и я рассказываю Зельде о белых, обсаженных деревьями дорогах, бегущих меж зеленых полей в сторону зачарованной страны заката. У нас теперь хорошая машина – совсем не «экспенсо» и никакая не Самоходная Развалюха, – мы смотрим на нее и гадаем, достаточно ли в ней прочности и мощи, чтобы взбираться на горы и пересекать потоки, как та, прежняя. А если кто-то спрашивает теперь нашего мнения, мы всегда отвечаем, что нет машины лучше, чем добрый старый «экспенсо»…

Но время уже позднее, пора завершать мой рассказ. Когда разразилась катастрофа, мы попробовали завести мотор, чтобы доехать до дома Зельдиной сестры, и тут обнаружили, что аккумулятора больше нет. Несколько недель спустя мы совершенно случайно узнали, что его увечные останки были обнаружены в Таскиги. Утрата аккумулятора стала последним ударом, и на некоторое время мир предстал нам в черном свете. Но тем временем по городу полетел слух о возвращении Зельды, и через несколько минут к дому начали подъезжать автомобили, а вокруг закружились знакомые лица – обрадованные, изумленные, сочувственные, но все без исключения – озаренные искренней радостью по поводу ее приезда. Так что разочарование наше постепенно поблекло и растворилось вдали, как и все прочее.

Мы продали Самоходную Развалюху тут же в Монтгомери – а в Вестпорт, предсказуемо, решили вернуться на поезде. О дальнейшей истории Развалюхи я знаю меньше, чем хотел бы. От человека, слегка мне знакомого, она перешла к другому, совсем незнакомому, и я потерял ее из виду. Но – кто знает? Может, она и поныне трюхает между Дарэмом и Гринсборо, а стойкий Лазарь наконец-то возлежит сзади в качестве запаски. Может, теперь она более предсказуема, но все так же крепка, по-прежнему надувает механиков и распугивает грабителей в болотах Виргинии. А может, ее разобрали на части, она утратила свой изначальный облик и свою смертную душу – или погибла в огне, или канула в морской пучине. Но моя приязнь к тебе, Самоходная Развалюха, остается неизменной – к тебе и полустершимся из памяти затеям, которыми была расцвечена моя юность, – они озаряли светом надежд и ожиданий дороги, по которым я странствовал, – дороги, что и по сей день тянутся вдаль – без той белизны, без того азарта – под звездами, под громом, под коловращением извечного солнца.

Предисловия и рецензии

«Бог – невидимый король» Герберта Уэллса [456]

Мистером Уэллсом овладело новомодное поветрие – тяга повторно изобретать Бога.[457] Первым до этого додумался Толстой (который с тех пор подкрепил свои выдумки делом, став отцом новенькой, с пылу с жару, революции)[458]; разделяли это увлечение едва ли не все Умнейшие Личности, в том числе Бернард Шоу, пытавшийся в прошлом году напугать нас своим предисловием к «Андроклу и Льву»[459]. Мистеру Уэллсу осталось прибавить к этому очень мало. Как и у Виктора Гюго, у него нет ничего, кроме гениальности, – ни малейшей практической сметки. Он не пацифист и не крестоносец, и ему хватает соображения не примешивать Бога к войне, как и делали разумнейшие люди во все времена; если уж какая война и была чисто земным порождением, так это наша нынешняя.

Старше самой старой истории может быть только такая штука, как «новый поворот». Мистер Уэллс обеспечивает его, аккуратно разделяя Бога на Творца и Искупителя. Но в целом мы должны поприветствовать «Бога – невидимого короля» как приятное дополнение к нашему выбору книг для легкого летнего чтения.

Балтиморский Антихрист [460]

Боюсь, несравненный Менкен[461] разделит судьбу Аристида.[462] Он отправится в изгнание, ибо устал слушать, как ему поют дифирамбы. По меньшей мере в трех современных романах о нем упоминается с такими, как он сам выражается, «реверансами», точно он мертв, как Вольтер, и самодоволен, как Шоу. Его стилю подражают четверо из пяти молодых критиков; кроме того, он уничтожил своих врагов и сотворил собственных богов в литературных приложениях.

Лучшее эссе в его новой книге – это эксгумация еще не вполне разложившегося праха Рузвельта[463]. Под пером Менкена Рузвельт превращается в персонажа греческой трагедии; более того, он становится живым и теряет часть удушающей респектабельности, в последнее время заразившей всех стопроцентных американцев. Но тут хороши не только эссе, главное – непревзойденный менкеновский стиль, знакомый нам по «Предисловиям»[464], обращение с прилагательными и способность изобретать новые сравнения, вместо того чтобы подкрашивать слегка истертые от долгой работы старые метафоры.