Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

В Сали-де-Беарне, что в Пиренеях, мы пили лекарство от колита – он в тот год свирепствовал, отлеживаясь в белом сосновом номере гостиницы «Бельвю», залитом истонченным солнцем, скатывающимся с Пиренеев. На каминной полке в нашем номере красовалась бронзовая статуэтка Генриха IV, поскольку в этом местечке родилась его матушка. Заколоченные окна казино были усеяны кляксами птичьего помета, на туманных улочках мы купили трости с копьями на конце и были слегка обескуражены всем вокруг. Наша пьеса шла на Бродвее, и киношники предлагали контракты на 60 000 долларов, но к тому времени мы стали хрупкими фарфоровыми жителями,[293] и нам все это казалось не важным.

Когда все было позади, наемный лимузин довез нас до Тулузы, обогнув серую глыбу Каркассона и проехав сквозь длинные безлюдные равнины Серебряного берега[294]. Гостиница «Тиволье», хоть и была богато разукрашена, пришла в полное запустение. Мы вызванивали официанта, желая убедить друг друга, что где-то в этом неряшливом склепе еще теплится жизнь. Тот явился весьма недовольный, и мы в конце концов уговорили его дать нам столько пива, что все стало еще мрачнее.

В отеле «О’Коннор» старушки в белых кружевах осторожно баюкали свое минувшее в такт колыбельным колебаниям гостиничных кресел-качалок. Но в кафе на Английской набережной подавали синие сумерки по цене порто, а мы танцевали под звуки тамошнего танго и созерцали девушек, дрожащих в одежде «специально для Лазурного берега». Мы пошли с друзьями в «Попугай», у одного из нас был голубой гиацинт, у другого – паршивое настроение, которое заставило его купить целую тележку жареных каштанов и немедленно расшвырять их, щедро жертвуя чуть пригорелый теплый аромат холоду весенней ночи.

Грустным августом того же года мы совершили поездку в Ментон и заказали буйабес в похожем на аквариум павильоне у моря напротив отеля «Виктория». Холмы были серо-оливковы и по форме напоминали настоящий кордон.

Покидая Ривьеру на исходе третьего лета, мы зазвали друга-писателя в отель «Континенталь» в Каннах. Он гордился своей независимостью, выразившейся в том, что он взял себе черную дворнягу. У него был чудесный дом, чудесная жена, и мы завидовали тому, как удобно он устроился: казалось, будто он удалился от мира, а на самом деле он взял от мира то, что хотел, и присвоил.

Вернувшись в Америку, мы поселились в отеле «Рузвельт» в Вашингтоне и навестили мать одного из нас. Эти картонные отельчики, будто купленные в наборах, заставляли нас, живших в них, чувствовать себя святотатцами – мы покинули кирпичные мостовые, вязы и разношерстность Вашингтона и отправились дальше на юг.

1927–1928

Мы так долго добирались до Калифорнии, нам пришлось уворачиваться от стольких никелированных ручек, избегать стольких приспособлений, нажимать столько кнопок и т. п., повсюду поджидало столько новшеств и столько «Фреда Харви»[295], что, когда один из нас заподозрил у себя аппендицит, мы сбежали в Эль-Пасо. Захламленный мост вываливает вас в Мексику, где рестораны разукрашены папиросной бумагой и полно контрабандных духов, – мы пришли в восторг от техасских рейнджеров, поскольку с самой войны не видали людей с пистолетами на бедре.

В Калифорнии мы оказались аккурат к землетрясению. Днем было солнечно, а по ночам опускалась росистая дымка. Белые розы светились в тумане, покачиваясь на шпалерах за окнами «Амбассадора». Чрезмерно яркий попугай выкрикивал нечто невразумительное в аквамариновый бассейн – все, разумеется, считали, что грязные ругательства. Герани подчеркивали упорядоченность калифорнийской флоры. Мы отдали дань уважения бледно-отчужденной выразительности первозданной красоты Дианы Мэннерс[296] и поужинали в «Пикфэре», дабы подивиться кипучему размаху, с которым Мэри Пикфорд подминает жизнь под себя.[297] Задумчивый лимузин катал нас калифорнийскими часами, когда особенно трогает хрупкость Лилиан Гиш[298], слишком жизнелюбивой, цеплявшейся за оккультизм, словно виноградная лоза.

Оттуда мы отправились в «Дюпон», что в Уилмингтоне. Друзья зазвали нас на чай в краснодеревные недра почти феодального поместья, где солнце виновато мерцало на серебре чайного сервиза. Там были четыре вида сдобных булочек, четыре дочери, совершенно неотличимые друг от друга в костюмах для верховой езды, и хозяйка, слишком усердно блюдущая очарование иной эпохи, чтобы заставить себя разлучиться с детьми. Мы сняли очень просторный старый особняк над рекой Делавэр.[299] Прямоугольность комнат и вознесенность колонн призваны были навевать благоразумное спокойствие. Во дворе росли тенистые конские каштаны и белая сосна, изящно изогнутая, как на японском рисунке тушью.