В самолёте снова читал Хемингуэя. «Париж уже никогда не станет таким, каким был прежде, хотя он всегда оставался Парижем и ты менялся вместе с ним… Париж никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его по-своему. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были и как бы он ни изменился, как бы трудно или легко ни было попасть туда. Париж стоит этого, и ты всегда получал сполна за всё, что отдавал ему…»
О Париже написаны горы книг. Свои писали: Монтескьё, Беранже, Гюго, Доде, Бальзак, Моруа. Многие русские писали: Фонвизин, Карамзин, Салтыков-Щедрин, Куприн, Бунин, Ахматова, Антокольский, Мандельштам, Пастернак… Всё это я прочел… Но всё-таки думаю, что лучше всех о Париже написал этот заезжий американец: «Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже, то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой, потому что Париж — это праздник, который всегда с тобой».
Мне повезло…
Сашка Янгель[245]
, пьяница и ничтожество, посредственный КэВээНщик, которого отец, видя его техническую бездарность, устроил работать в редакцию «Правды», пришёл сегодня кадрить меня в «Правду» с каким-то молоденьким учёным и делал это так, так кадрят шалашовку, уличную девку — нагло, нахально. Выпендривался перед этим молоденьким, снисходительно говорил, что моя книга о Королёве «просто плохая книга»[246]. Может быть «Королёв» и очень плохая книга, но я уверен, что это — одна из полезнейших моих книг. Другие, более умные и талантливые писатели, в будущем сумеют извлечь из неё достойную их пользу, поскольку я был современником Королёва, видел его живым, говорил с ним. Если нынче я не сделаю «Королёва» до конца[247], то не я пострадаю, а другие, неизвестные мне и искренние люди, желающие знать правду, но вынужденные доверяться лжи. У великой эпопеи 1812 г. был Лев Толстой, но что же делать нам, прибитым и робким, коли и в наше время свершались эпохальные события?! Я искренне и радостно завидую моему потомку, который, опираясь на правдивые свидетельства современников, в том числе и на мою книгу, сможет талантливо и взволнованно рассказать об удивительном времени рождения космической эры, который не будет стиснут цензурой и редакционными надобностями, и которому я сослужу добрую службу хотя бы тем, что искал истину в век, который в ней не нуждался.Как приятно, наверное, часам, когда пружина уже совсем на исходе, а их вновь заводят…
Век романтики стремительно сокращается победами наук.
Золотые Пески, Международный дом журналиста. Я целыми днями валяюсь на пляже, переваривая прошедший Париж и будущий Хьюстон. Лишь однажды проявил активность, когда, плавая в маске недалеко от берега, увидел зарывшуюся в песок большую камбалу, так, что видны были только её глаза. Я сбегал на кухню, взял обычную столовую вилку, нырнул, зашёл на камбалу с хвоста, разогнался у самого дна и, пролетая над ней, насадил её на вилку. Потом вилку выдернул и выбросил, но крепко держал камбалу за жабры. С ней и вылез из моря. Весь пляж сбежался смотреть на мою добычу. Особенно шумел один немец, подводный рыбак, прекрасно экипированный: хорошие ласты, классное подводное ружьё и другие дорогие цацки. Он всё спрашивал, как мне это удалось, если у меня не было ни ружья, ни пики. Я сказал немцу, что всегда ловлю рыбу в море исключительно одними руками. Он рот открыл, а закрыть не может…
— Вы — первый человек, который заставил меня вспоминать и думать, — сказала Мария Николаевна, мать Сергея Павловича Королева. Мне было приятно это слышать.
Книжку «Свет и тени лунных дорог» я написал примерно дней за двадцать. Очень устал, хотя писать её мне было интересно по горячим американским следам. Окончил 15 ноября в шестом часу вечера и никак не мог придумать, как бы мне отпраздновать это событие. Конечно, можно было просто выпить, но хотелось чего-то поинтереснее.
Люди, которые долго и с удовольствием говорят по телефону, вряд ли интересные люди.