Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Уколы ревности уравновешивались ускользающей виной – неизвестно за что. Лежа рядом с Мюриэл и слушая ее нежное похрапывание, я никак не могла понять, что чувствую. Мне нравилась Тони, и, самое главное, я ей доверяла. Доверяла позаботиться о Мюриэл.

Я любила, когда у Мюриэл загорались глаза. Я вспоминала, как Линн расшатала нашу жизнь в прошлом году. Но тут всё казалось иначе. С тех пор я многое поняла. Мюриэл точно требовалось что-то еще.

Но другая моя часть опрокинулась во тьму, исполненная великой печали. Внезапно на ум пришел последний год жизни в материнском доме. Однажды утром, на рассвете, до школы, я пошла в спальню родителей за утюгом. Тихонько кралась, но вдруг обернулась – и дернулась от испуга: в слабом раннем свете мать лежала с открытыми глазами и молча смотрела на меня. Я поняла, что она уже давно не спит и слушает, как я занимаюсь своими подростковыми делами в сонной квартире. Наши глаза на миг встретились – единственный раз, когда я в полной мере ощутила боль матери из-за нашей вражды.

Миг этот был коротким, резким и просто душераздирающим.

Я стояла, держась за дверную ручку. Мы не обменялись ни звуком, но я внезапно вспомнила тот день, когда у меня началась менструация, и чуть не заплакала. Сунула утюг под мышку и бесшумно закрыла за собой дверь.

В приглушенном свете фонарей на Седьмой улице я повернулась, вглядываясь в лицо спящей Мюриэл. О чём думала мать по ночам теперь, когда меня уже не было дома?

Всё больше моей собственной энергии концентрировалось в других местах. Я думала о нашей с Мюриэл жизни – конечно, не как об идиллии, но как о чём-то ценном для обеих, – о жизни, которую мы всё еще планировали построить. К тому же мы сказали «навеки».

У Мюриэл словно открылось второе дыхание. Она стала лучше спать и всё реже сидела ночами на диване в средней комнате.

Вскоре Тони, крупная и бесцеремонная, вошла в нашу жизнь, а с ней – ее спортивные куртки и кружевной чепчик медсестры, нелепо нахлобученный на воинственную голову. Она приходила к нам в воскресенье после обеда, приносила домашние фаршированные блинчики и школьные диаграммы – на них мы пытались отобразить межличностные отношения, возможные в грядущем мире женщин.

Занятия мои шли лучше, чем ожидалось. Впервые в жизни я узнала, действительно узнала и поняла, что я умная – умная, а значит, способная выполнять работу белых мужчин и учиться. Я наконец взялась за немецкий и отлично с ним справлялась – в основном благодаря Мюриэл и психотерапии. Мюриэл учила немецкий в школе и помогала мне с диалогами, из-за чего я какое-то время говорила на этом языке более охотно и внятно, чем на английском.

Иногда Тони оставалась на Седьмой улице. В прохладном ликовании середины весны мы втроем просыпались на рассвете субботним утром, заходили за Никки и Джоан и отправлялись рыбачить в Шипсхед-бей. Возвращались днем на лодках, полных камбалы и черного окуня.

А воскресенья часто были отданы Джилл и печатным машинкам ее отца.

Мы с Мюриэл и Джилл пошли домой на Седьмую улицу через сумеречный воскресный город – в теплеющем воздухе стоял ни с чем не сравнимый запах раннего мая. Вернулись поздно, и Джилл осталась ночевать. Завтра понедельник, как обычно, на работу. Я легла спать, а они остались разговаривать в средней комнате.

Где-то между полуночью и утром я проснулась от ужаса и недоверия. Приглушенные звуки из соседней комнаты было ни с чем не спутать. Мюриэл. Мюриэл и Джилл занимались любовью на диване в средней комнате. Я лежала недвижно, стараясь не бодрствовать и вообще не существовать, пойманная, как дикий зверь меж прыжком на семь этажей из окон передней комнаты и действиями, происходящими в соседней комнате. НЕТ ВЫХОДА.

Если бы на нашем диване с Мюриэл оказался кто-то еще, мои боль и ярость были бы меньше. Но между мной и Джилл оставалось столько неразрешенного. Самое жестокое оружие оказалось под рукой – так мне казалось. В нашем доме. Пока я сплю в соседней комнате. Алая ярость пеленой застила сознание – пеленой, которой я не чувствовала с тех пор, как в материнском доме вместо слез у меня лилась кровь из носа. Я прикусила шерстяное одеяло, чувствуя, что обязана совершить убийство, только вот убивать некого. И в отчаянии самосохранения сразу же уснула.

Когда я проснулась, дом был тихим и пустым. Я даже не могла сказать: «Как ты могла, сучка такая, да еще и с ней?» Мы даже не могли об этом поговорить. Мюриэл дома не оказалось.

Я металась по квартире, заламывая руки, пока пальцы не начали зудеть и не покраснели. Как прожить этот день? Где она? Я хотела ей шею свернуть. Медленно оделась и механически выбралась на улицу.

Я брела мимо улиц, неба, людей – и всё это окутывала пелена гнева, прикрепленная к стальному кольцу, что было прибито стальным болтом посреди моей груди.

Надо было идти на работу – в библиотеку в Бронксе. На станции «Астор-плейс» я вжалась в стену, опасаясь, что швырну под приходящий поезд себя или кого-нибудь еще.