Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Доехала до Моррис-авеню: алая пелена по-прежнему застила взгляд, руки тряслись. Я не могла отделить боль предательства от боли необузданной ярости. Ярости из-за Мюриэл, ярости из-за Джилл, ярости из-за себя – я не убила их обеих. Поезд мчался, задержавшись на 34-й улице. Если не выпустить из себя этот яд, я умру. Ослепляющая головная боль началась и прекратилась, не усилив, но и не уменьшив моей агонии. В районе станции «Гранд-Сентрал» из носа хлынула кровь. Кто-то дал мне салфетку и уступил место, я откинула голову назад и закрыла глаза. Картинки хаоса, мелькавшие на экране век, оказались слишком ужасающими. Остаток пути я проехала с открытыми глазами.

В то утро проходило собрание библиотечного коллектива. В такие дни, как у нас водилось, мы по очереди готовили чай. На этой неделе был мой черед. В скудно оборудованной, безукоризненно чистой служебной кухне я сняла большую кастрюлю кипящей воды с плиты, чтобы налить ее в стоявший в раковине чайник.

Из кухонного окна я видела мохнатые почки на дереве акации в крошечном дворике, что отделял библиотеку от ряда многоквартирных домов. В сырое пасмурное утро понедельника яркость зеленой травы ошеломляла. Весна надвигалась неумолимо, а Мюриэл переспала с Джилл в нашей средней комнате несколько часов тому назад.

Моя левая рука сомкнулась на открытом отверстии чайника, пока другая рука удерживала на краю раковины исходящую паром кастрюлю с кипятком. Кольцо-змейка, которое Мюриэл подарила мне на день рождения, вилось вокруг левого указательного пальца: серебро против коричневой кожи. В глаза бросились тыльная сторона ладони и запястье, исчезавшие в натянутом рукаве рубашки и свитере. Словно мельком я поняла, что сейчас произойдет. Как будто всё уже было описано в рассказе из книжки, которую я однажды внимательно прочла.

Я почувствовала, как правая рука напряглась и ее кисть задрожала. Словно в замедленной съемке я смотрела, как кастрюля медленно отрывалась от края раковины и кипящая вода выплескивалась через край – на мою левую руку, лежавшую на чайнике. Вода потекла вниз, толкнулась о тыльную сторону ладони и полилась в водосток. Я наблюдала, как коричневую кожу застилает облако пара и она становится красной и блестящей, и пока я теребила пуговицу на рукаве рубашки и оттягивала мокрую ткань с обваренной руки, яд с водой лился из меня. Ошпаренная плоть уже покрывалась пузырями.

Я вышла в соседнюю комнату для персонала, где все мои коллеги обсуждали заказы на книги: «Знаете, я тут обварилась, нечаянно». А потом в свободное от яда пространство хлынула боль.

От врача кто-то довез меня на такси до дома. Мюриэл открыла дверь и помогла раздеться. Она не спросила, что случилось. Рядом с болью в ладони и запястье всё остальное казалось несущественным. Я сразу уснула. На следующий день отправилась в ожоговую клинику больницы Сент-Винсент, где с распухшей обваренной кожи срезали кольцо-змейку.

На протяжении следующих нескольких дней, когда я чувствовала что-то помимо боли, меня охватывали вина и стыд, будто я совершила что-то непростительное и неприличное. Саму себя изувечила. Показала ярость, которая не была ни крутой, ни модной. В остальном я оставалась довольно бесстрастной.

Мы с Мюриэл больше не разговаривали о Джилл или о моем происшествии. Мы были друг с другом очень сдержанными, и нежными, и немного скорбными, будто обе признавали своим молчанием то, что нельзя было вернуть.

Джилл исчезла, чтобы снова появиться в другой раз, когда ее меньше всего ждали. Она здесь была не особо важна, стала лишь символом. И теперь, больше всего на свете нуждаясь в словах, мы с Мюриэл молчали. То, что было между нами, ушло за пределы привычной речи, и мы обе оказались слишком потерянными и испуганными, чтобы попробовать найти новый язык.

Мы вышли в свет с Джоан и Никки в честь дня рождения Никки. Ожоги заживали. К счастью, обошлось без инфекции, и я вернулась к работе, надев белую перчатку, чтобы спрятать уродливые шрамы вокруг запястья и на тыльной стороны ладони: они причудливо сплетались с новой, ярко-розовой кожей. Мать сказала, что хлопковые перчатки и ежедневное натирание маслом какао уберегут от грубых келоидных рубцов, – и оказалась права.

В последний раз мы с Мюриэл занялись любовью двадцатого мая. В ночь накануне заключительных экзаменов в колледже.

Дом стоял пустым, когда я вернулась туда на следующий день – пораньше, чтобы позаниматься. Когда уходила в ранней полумгле, чтобы сесть на поезд до Хантера, никого не было; когда пришла вечером и наконец легла спать, никто не так и не появился. Не с кем порадоваться, не с кем поволноваться из-за окончания первого семестра. Было очень одиноко.

Поняв, что у Мюриэл и Джоан любовная связь, мы с Никки предположили, что ничего путного из этого не выйдет. Ни Джоан, ни Мюриэл не работали.

Лето обернулось кошмаром разлук и завершений. Мюриэл уходила, и я не могла позволить ей уйти, как бы сильно ни хотела этого на самом деле. Старая мечта – навек вдвоем на фоне пейзажа – меня слепила.