Замки детства

Гельмут, еще не освоившийся в чужом племени, прошмыгнул через кухню; мать поздоровалась с ним робко, словно сама была гостьей. Маргарита, раскрасневшаяся, важная, все ему показывала, везде водила, хлопотала, поддерживала то под левый локоток, то под правый, украдкой наблюдая, какое впечатление он производит на доктора, их соседа, и на молодого пастора, назначенного в приходе вместо старого в шотландском колпаке, жегшего сухой малинник; молодой пастор женился на немке, неизвестно, по каким причинам, разорвав помолвку с мадмуазель де Тьенн, руки которой просил еще в те времена, когда был загадочным, как гугенот, красавецем-викарием с гладкими волосами уголовника, глубоко посаженными голубыми глазами, тенью во впадинах щек и служил в деревушке на берегу озера, где водились огромные рыбы, а пустынные берега заросли камышом. «Моя невеста, мадмуазель де Тьенн», — повторял он к месту и не к месту. Между ним и семьей Галсвинты существовала мистическая связь; на заре юности он в новенькой черной сутане наведывался в одно учебное заведение, куда вместе с отпрыском американского банкира и египетскими инфантами определили сына-транжиру. Во главе длинного стола с жалкими плетеными стульями вокруг, восседала мадам Грау и, капнув маслом на пышный корсаж, просила немножко теплой воды, которую приносил маленький, верткий, как обезьянка, португалец. Молодой викарий наведывался иногда по вечерам; «моя невеста, мадмуазель де Тьенн», — повторял он к месту и не к месту. Потом он поселился со своей немкой при приходской церкви в деревне Галсвинты; и это еще не все. Гельмут уехал, со сложенным вчетверо масленым пирогом в чемодане. Маргарита, сутуловатая, вечно уставшая, проводила его на городской вокзал; после поднималась пешком, больше повозки у них не было; конюшня опустела и теперь служила складом для садовых тачек. Кайу бросился ей навстречу, волоча цепь вдоль железной сетки, одним концом закрепленной за стену дома, другим за ракитник у калитки, летними вечерами вполне можно было представить здесь танцующих бродячих акробатов. «Натянуть канаты», — кричали они, и большой барабан замолкал. Маргарита села у окна и снова принялась за работу, за розу. Неблагоразумная Маргарита вышивала гладью и венецианским крестом цветы и птиц, рукодельная живность разрушала дом не хуже какого-нибудь дерева, пустившего корни между камней в стене. Ствол глицинии как удав обвил железные перила крыльца и расшатывал кованый с красной плиткой на полу балкончик комнаты с гирляндами, пахнувшей сухими розами. Кирказон все сильнее дымил фиолетовой трубкой у беседки, а бамбук, шуршанием листьев напоминавшей о Петре Ивановиче, спешившем, поправляя на ходу монокль, на поиски жены, которая уже утопилась, из-за пустяка, из-за грубого слова деспотичной бабки, бамбук каждый год прыгал, ноги вместе, все дальше, и приходилось его выкорчевывать либо совком для прополки роз, либо лопаткой потяжелее, для пионов. Тыквы карабкались на собранную миллионы лет назад кучу компоста из буйно разросшихся в доледниковую эпоху сорняков. Ночью Эжен просыпался, подходил к окну; его мучило удушье; с террасы в бледном свете звезд он ясно видел бронтозавров и плезиозавров, бродивших по садам. Кайу тихонько постанывал в коричневой будке рядом с овальным фонтаном, на конце медной трубки смеялась рожа с вечно открытым ртом, из которого текла вода. Эжен всех уверял, что следующий год станет для него последним, но он уже давно это повторял, и Маргарита лишь слегка пожимала плечами в ответ. Вообще-то ему едва исполнилось пятьдесят пять, столько же, сколько отцу Арнеста, приносившему из Живрина форель или сливочное масло, завернутое в большой лист горечавки. Эжен едва притрагивался к еде и все плотнее запахивал на груди серый шерстяной жилет, который вдруг стал ему очень велик. Он с трудом отрывал распухшие ступни от земли виноградников и медленно передвигал похожие на мраморные бочонки ноги. Жене его не понять. Маргарита у окна вышивала гладью розу. Отец страдал какой-то непонятной болезнью; врач, когда-то купивший дом старой мадам Анженеза, его жена все вздыхала за столом из-за вшитого желудка морской свинки, два раза в день внимательно осматривал Эжена, приглаживая бородку и думая о совершенно посторонних вещах все десять минут обязательного визита; ему еще потом по долине Превондаво, розовой от тимьяна, подниматься к старому Бембе, никогда не платившему по счетам. «Сколько у меня работы! — его глаза увлажнялись от любви к себе — с утра до вечера, а ради чего? ради этой женщины с бледным лицом; к счастью, у меня есть садик…» Из расположенного на небольшом склоне к западу от дома и обнесенного стенами сада с красной смородиной и помидорами открывался прекрасный вид на виноградник Сан-Дене, — любимца солнышка, любая тень, даже от раскидистых ореховых деревьев на лугу Клош, обходила его стороной, — и виноградник Су-ле-Вилаж. Доктор откланялся. «Ты здесь, Маргарита?» Дверь тихонечко затворилась, никто не ответил, никто не услышал, он остался один, мокрый от пота, цеплялся опухшими руками за край кровати, качавшейся на спине уплывавшего дельфина. Женщины успокоились, температура вечером была ниже, чем утром; теперь она упала ниже 36°, Эжен потерял сознание, срочно позвали доктора; доктор воткнул секатор в подпорку; машинально сунул в карман старых брюк рафию, кончик которой так и торчал оттуда те полчаса, пока человек боролся со смертью; когда доктор вытащил платок, чтобы громко сморкнуться, рафия упала рядом с кроватью на линялый коврик с еле различимыми красными тюльпанами в голубой фарфоровой вазе. Спешно известили Элизу, она вошла, наклонилась, поцеловала Эжена, на подбородке у нее уже тогда росли жесткие волосы. В последнее время если кто-нибудь делал хоть шаг к высокому бюро синдика, Эжен бежал наперерез, хватаясь за сердце. «Нет, нет, это мои дела; оставьте и не трогайте; матушка, вы ищете каталог семян? его там нет, вот, я уже достал». И протягивал в распухшей руке каталог с неменяющимися годами картинками; Эжен в серой душегрейке, в домашних тапочках опирался на стул с круглой кожаной подушкой; он поправится весной; однако ему не довелось увидеть первых нарциссов-жонкилей. В ящике его министерского письменного стола обнаружились документы на ипотеку под залог дома в двадцать тысяч франков. Вытянувшийся на кровати, руки короткие, Эжен напоминал мертвого Клемансо.