Заморская Русь

Терентий долго молчал, потом поднял затравленные жизнью глаза:

— Народ тамошний уж смирился с чужим обрядом и обычаем… Может, истинная Русь да истинная Вера и остались только в беглецком толке. Не я — так другой, не Беловодье — так вольные земли: кто-то найдет и даст знать. И сойдутся туда, не предавшие Духа, и встанет новая Русь, стряхнув с себя прежнюю, растленную, как змея — иссохшую кожу… Туда и я, хоть на карачках, а приползу… Вот, только сын подрастет. Окрестил его Степаном. Пусть, как святой его покровитель, Стефан Пермский, останется здесь и Веру нашу несет инородцам. Они ему не чужие, не то что мне…

— Ну и нагнал тоску! — проворчал Прохор. — Пойду к лебедевским, они домой собираются, веселятся.

Лукин с горечью посмотрел ему вслед: столько лет прожили рядом, много переговорено, но не запали слова парню в душу. Да и другим тоже. «Живут как трава», — не то с завистью, не то с отчаянием подумал он.

Перед дальней дорогой возвращенцы конопатили и смолили пакетботы лебедевской артели. Из двухсот промышленных, прибывших на «Святом Георгии» с партией Коломина в 1783-м году и на «Святом Иоане» с партией Коновалова в 1789-м, собирались в Охотск меньше восьми десятков.

Большинство из них были в долгах перед пайщиками.

В сентябре партии стали возвращаться на Кадьяк. Ульяна прибежала от Филиппа, ходила по пятам за мужем, пока он сдавал дела и меха. Как обычно, крепость после промыслов гуляла.

— Переменилось все! — озирался Прохор.

— Что переменилось-то? — не понимал Сысой.

— Незнакомых много… Чужих. Пьяных — больше, веселых — меньше.

Сысой с недоумением пожимал плечами: служащие сменились почти наполовину. У многих кончился контракт, с последними транспортами прибыло много новых людей. Старовояжные гуляли особняком, часто с алеутскими и кадьякскими партовщиками. Новоприбывшие держались отдельно. Так было и прежде. Кенайские аманаты были под стражей, якутатские и ситхинские расхаживали среди гулявших с таким видом, будто они здесь хозяева. Стыдные места у всех были закрыты, потому что крещены.

Некоторые носили кожаные и суконные штаны. «Не печалиться же оттого?!» — думал Сысой, не понимая друга.

На другой день тоболяки с Прохором и Ульяной пошли в церковь — с полуночи, готовясь к причастию, не ели и не пили. Баранов стоял с дочерью на руках в первом ряду. На голове — новый парик, посыпанный пудрой, на груди — золотая медаль. Было многолюдно и душно. Церковь набилась новоприбывшими и новокрещенными. Службу вели братский келарь Афанасий с иеродьяконом Нектарием. Братья молодой Иоасаф и Герман с Осипом Прянишниковым и безносым приказчиком пели на клиросе. К началу литургии верных в церковь вошли офицеры и штурмана, явно опохмелившиеся, протиснулись в первый ряд, оттеснив даже правителя. Сысой подумал, Афанасий делает вид, что не замечает беспорядка, чтобы не ронять достоинства и не нарушать службы, но когда причастники стали выстраиваться в тесную очередь, долговязый келарь стал стыдить стрелков и работных, лезущих вперед господ дворян.

«После причащусь,» — подумал Сысой и стал проталкиваться к выходу.

Едва он очутился во дворе — загрохотали пушки. Народ толпой повалил из церкви.

— Андреич! — крикнул караульный со сторожевой башни. — На батарее непонятно что, бегают отчего-то все!

Вскоре оттуда подали сигнал флагами, требуя байдару для раненого. От причала пошли сразу несколько лодок. Со стены видно было, как к воде несут тело. Едва большая байдара повернула обратно к крепости, в бухту вошел ветхий галиот, салютующий флагу из ружья. В окружении мечущихся по воде лодок он подошел к причалу.

Из байдары на руках вынесли молодого тоболяка Бабыкина, попавшего под пыж холостого выстрела. Бледный пушкарь Темакаев суетливо оправдывался:

— Думал, почудился галиот! Фитиль запалил и боюсь опозориться…

Обернулся еще раз — этот в стороне стоял, караульным, — кивнул на раненого. — Потом гляжу — лежит и парка дымится…

Сысой склонился над земляком, заглянул ему в глаза и понял — умрет.

— Надо идти за Феклой! — поднялся, крестясь.

С галиота со стершейся надписью на борту, сходили тощие люди. Баранов, приглядевшись к седобородому старцу, вскрикнул:

— Ты ли, Беляев?

— Я! — ответила тень. — Провинились мы перед Господом, или Русьматушка не приемлет назад. Водит нечисть по морю, измывается…

Суеверно крестились старовояжные, с опаской поглядывали на странное судно. Ни тени насмешки уж не было в лицах. Только служилые штурмана, не стесняясь умирающего Бабыкина, гоготали, разглядывая низкие мачты, предлинное, нарощенное, перо руля. Громче всех потешался вольный мореход Колбин. Он знал толк в навигационном искусстве и судостроении.

— Я же тебе штурмана давал, чтобы довел до Уналашки? — удивленно спросил передовщика Баранов.

— Благодарствуем, дошли до Уналашки. — отвечал Беляев. — После за другим судном следовали на запад. Но сделался шторм, и мы его потеряли.