Заморская Русь

— Ну, а ты, морда бесстыжая?! — Коломин с неприязнью кивнул Галактионову. — Уезжал — нам товарищем, вернулся — Гришке дружком…

— Вам-то я какой враг? — удивленно раскричался Галактионов. — Своей волей прибыл на помощь!.. Такая наша доля: шли в Охотск врагами, да в пути столь лиха хлебнули, что стали дружками.

Терентий Лукин, отбиваясь от расспросов, влез на камень, снял шапку и закричал:

— Совесть поимейте, люди добрые! Кусков послал людей к Баранову, и, пока тот соберет отряд да прибудет, стрелки, бросив промыслы, своей волей пошли вам помочь, а вы ругаете их…

Провизии в селении почти не было. Ходить в лес малыми ватажками люди боялись, завидев на воде нерпу, за ней бросались сразу несколько байдар.

Ловили рыбу, стреляли уток, копали корни, среди лета сквернились морской травой и всякой сорной рыбой, собирая в полосе отлива. Кенайцы — народ ленивый и бедный — были привычны к такой жизни. Глядя на них, и природные русские начинали жить одним днем.

Коновалов не без труда убедил бывших артельщиков хотя бы поставить тын вокруг селения. Ров копать ни русичи, ни кенайцы не желали. Прибывшие наспех поставили палисадины со стороны леса. Вдруг среди ночи пропали все кенайские мужики, в их жилье остались только бабы с детьми и старики. На третий день они вернулись с богатой добычей, отнятой у врага, принесли тела двух убитых. У костров началось веселье. Бил бубен. Девки и бабы прыгали возле деревянного идола. Сожительницы и жены русских стрелков, бросив прижитых детей, намазались сажей и веселились с сородичами.

Еще не закончили ремонт стен редута, в самом незащищенном месте караульные открыли стрельбу среди ночи. Укрепление заняло круговую оборону. Из землянок с ружьями и рогатинами бежали к воротам русские промышленные и кенайцы. Им вслед стреляли.

На рассвете враг отступил к лесу, унося все, что смог добыть. По летникам и землянкам нашли трех русичей и десяток кенайцев, зарезанных сонными.

Некоторые лежали на нарах в луже крови вместе с детьми и бабами.

После этого налета несколько дней сряду в селении работали все мужчины, укрепляясь рвом и рогатками. Но вскоре многие опять стали отлынивать. Барановские дружки ругались, удивляясь им. Прохор, виновато поглядывая на Сысоя, воткнул топор в бревно, сел, опустив голову.

— Я тоже все через силу делаю! — сказал со вздохами. — Одно на уме — контракт кончается. Скоро домой. Встречай, родня, едет Прошка-мериканец!

Едва успели укрепить редут, из лесу подступило целое войско. Среди кенайцев появились чугачи в перовых парках и стриженые квихпаки.

Нападавшие были вооружены ружьями. Никольское поселение окружили с трех сторон и ежедневно обстреливали. Осажденные выставляли караулы, изредка делали несмелые вылазки в неприятельский стан. Через неделю начался голод. К Преображению съели всех собак и стали варить лавтаки с байдар.

Вдруг в стане врага произошло волнение. К ночи осада снялась и ушла.

Григорий Коновалов, не выпуская рвущихся наружу кенайцев, думал, что враг замыслил очередное коварство. Но вскоре к селению подошли галера и бот «Ростислав», в прошлом году спущенный Шильцем на воду на Еловом острове.

Над ними полоскали трехцветные флаги. За судами шли потрепанные пакетботы «Святой Георгий» и «Иоан Богослов».

По пути в Никольский редут Малахов жег мятежные селения, заковал Яшку-тойона с шаманом, порол и аманатил, наводя долгожданный порядок, раздавал корма привыкшим к разбою жителям. Уставшие от крови и распрей они с презрительным равнодушием принимали чужой порядок, требуя одного, чтобы им не присылали попов. Грозили перерезать, если Компания пришлет других, дескать, распря в Кенаях началась из-за монахов.

В редут то и дело доходили слухи о стычках на севере и западе. Мелкие партии промышленных отправлялись мирить врагов, но главный пожар был потушен. Малахова приняли все тойоны и выслали ему подарки.

Лебедевские промышленные, получив харч, бросили дела, загуляли и стали собираться в Охотск. Стрелки компанейских партий укрепляли редут, сопровождали посольства в селения, воевали и аманатили. Немногие из лебедевцев перешли на службу Компании, среди них был Лукин. Больше всего это удивило Прохора.

— Терентий Степаныч, неужели останешься? — Егоров оглядывался вокруг, на зеленые берега, ледовые вершины гор. Даже они, блещущие под солнцем, казались ему хмурыми и тоскливыми. — Говорят, еще при царице был указ — беглым староверам воля навек, приписывают к ясачным народам. Плати подушный налог, и никакого тебе тягла.

— Молодой ты еще, Прошенька, глупый, вздыхал Лукин, — то ведь козни бесовские. Мы ни Веры, ни земли, ни обычая дедовского не предавали. Жгли нас, унижали… Теперь прельщают нерусью назваться… Помнишь, как Христа в пустыне сатана обольщал? Весь мир ему предлагал, за то, чтобы признал его власть выше… И нас так же. И тогда они, вечные выблядки, станут настоящими русичами. Только мы, наследники, им помеха. Не бывать тому, Прошенька!

— Ну и не записывайся в ясачные, — упорствовал Прохор. — Живи там, в ските, или где хочешь, но, на Руси.