Заморская Русь

Штурман смотрел на молодого, заросшего волосами и дремучей бородой, изгоя, в броднях из сивучьих горл, вонявших прогорклым жиром — шелехом.

Не мог понять, чем этот полузверь, обвешанный деревянным крестом, ладанкой, образками и прочими дикарскими побрякушками, отличается от здешних индейцев и эскимосов.

Сысой мотнул головой, спросил:

— Ты песни поешь?

— Зачем? — не понял его подпоручик.

— Ну, выпил, душа веселья запросила? Если она у тебя есть.

— Я не мужик, чтоб орать и прыгать!

— Ну, что-то ты делаешь для… души?

— Я думаю, — пробормотал мореход. — Сбегай-ка, принеси еще этой дряни, я тебе потом денег дам.

Сысой затянулся из трубки, пустил дым в пьянеющее лицо, зло усмехнулся:

— Не сбегаю. И баню топить не буду. — Вышел на чистый воздух, выколотил трубку и сунул ее за голяшку.

— Дикарь! — пробормотал вслед подпоручик.

Кусков дал два мешка кукурузной муки и соли, выменянной на меха с торговых судов. Больше поделиться с Ситхой ему было нечем. Григорий Коновалов повел шитик в Якутат, высадил там посыльных от Баранова. Он должен был прикрывать свои промысловые партии. От Якутата до Ситхи со всеми селениями был мир и все-таки тоболяки одели Ульяну по-мужски, шли на байдаре с предосторожностями: колоши могли прельститься мукой и оружием, напасть из-за белой женщины, которую можно дорого продать дальним родам.

Василий то и дело вспоминал Новоконстантиновскую крепость, Кускова.

— Порядок у него! — восхищался. — Все по справедливости, по правде, хоть сам из купцов.

— Из тотемских мещан, — ласково перечила мужу Ульяна. — Только служил в Иркутске по коммерции.

— Все одно — купец, а пьет с умом, хмельным не бывает и лишнего не скажет.

— На что ему пить? — смеялась Ульяна. — Говорят, он в Иркутске потратил жалованье за двадцать лет вперед.

— Пропил, что ли? — Обернулся к говорившим Сысой, придерживая байдару веслом.

— То ли казенные деньги дал в долг, то ли в оборот пустил и потерял…

Катька говорила, но я не поняла. Жена у него была. А как узнала, что Ивану грозит долговая яма — сбежала с купцом. Он ведь Катьку в Охотске подобрал.

Та тоже с каким-то матросом венчана. Родилась на Уналашке у старовояжного стрелка. Отец вывез ее в Охотск, там помер, ну и пошла она по рукам. А как Баранов на Кадьяк собирался — прибилась к Кускову: молодой, лупоглазый, губастый, контракт у него бессрочный. Катьке Сибирь даром не нужна: она без хлеба живет — не мучается, под байдарой спит — и довольна…

— От бабы, от народ! — раздраженно заворчал Васильев. — Только что с Катькой целовалась, а тут чуть ли не гулящей обзывает, над мужем ее насмехается. Вот, пристанем к берегу, задеру подол… Тьфу ты! Спущу штаны, выпорю при друге…

— Так я ведь к тому, что ты у меня красавец, — Ульяна обняла мужа со спины за широкие плечи. — Я бы на Кускова, не прельстилась…

— Зато на Гришку пялишься, а он на тебя! — Васильев высвободился из объятий жены и мягче добавил: — Грести мешаешь. Перевернемся, не дай Бог, вытаскивай тебя… Одних платьев — куль.

Он поскупился на одно шелковое платье — пришлось купить пару. При воспоминании о цене и трате, ворчал: «Куда столь одежи? Пока одно платье сносишь, другое истлеет в сундуке».

Ночевали они на острове с небольшой песчаной отмелью. Прежде чем пристать — долго осматривались, не заметил ли кто. На берег вышли осторожно, следов не нашли, развели костерок под скалой, в закрытом со всех сторон месте. Взошла луна. Пока Ульяна с Василием пекли рыбу на рожнах, Сысой в одной рубахе вышел на отмель. Набегала волна, шурша гладким окатышем. Он пошел вдоль нее, высматривая на песке сухой плавник для костра. Вдруг, остановился, разглядывая странный камень под ногами, попинал его носком сапога, наклонился, ощупал. Занесенный песком и окатышем, измятый прибоем, под ногами торчал край большой медной фляги, в каких Компания присылала водку. Редкая находка, дорогая. Такую флягу выправить, почистить и можно поменять на десяток бобров. Сысой потянул ее на себя — тяжела. «Вот бы водка вместо воды?!» — подумал как о чудном и несбыточном.

Очистил от песка крышку, откинул, понюхал — ром. Осторожно сделал глоток — в голове зашумело.

Так бывало во сне. Видел хлеб, трогал его, щипал себя, чурался и крестился, подносил ко рту и… просыпался. Сысой посидел, соображая, во сне или в яви находится в сей час. Трижды плюнул через плечо, перекрестился, отхлебнул еще раз — ром!

— Разберемся, — пробормотал. Взвалил флягу на плечо и понес к стану.

— Компанейскую чарочку из матросского пайка не желаете получить? — спросил, глупо посмеиваясь и опуская флягу на камни. Васильевы обернулись, думая, что он опять дурит.

— Улька, у баб нюх тоньше. Сними-ка пробу?!

Ульяна вытерла жирные пальцы, открыла флягу, понюхала, отхлебнула и поперхнулась от удивления.

— Где взял? — просипела.

— На берегу!

Подошел Василий. Попробовал. Долго шевелил бородой, глядя на костер.

— Неспроста это! — сказал, хоть у самого глаза горели. — Нам на Ситху надо, а посреди дороги фляга с ромом. Козни чьи-то.

— Колоши подложили, чтобы Ульку украсть! — ухмыльнулся Сысой, радуясь находке.