Замри

Я не знаю, что сказать. Как мне сказать «да», чтобы они не подумали, что я совсем забыла про Ингрид? Но по-другому я ответить не могу.

– Угу.

Кажется, они не сердятся.

– Какими судьбами в городе? – спрашивает Аманда.

– Мы идем в театр.

– Заходи как-нибудь в гости.

– Хорошо, – говорю я неуверенно.

– Мы будем ждать, – дружелюбно говорит Дэйви.

– Ага, – говорю я. – Как-нибудь зайду.

Я не знаю, как завершить этот разговор, и они, кажется, тоже. Я делаю шажок назад, к двери.

– Я до сих пор слушаю кассету, которую ты мне записал. Каждый день.

– Серьезно? – спрашивает Дэйви.

– Ага.

Я смотрю на Аманду.

– И диск с «Кьюр» слушаю почти каждый вечер.

Она улыбается.

– Ну, – говорю я, – меня ждут друзья, так что я, наверное…

Они синхронно кивают.

– Хорошего вечера, – говорит Дэйви, и я выхожу на улицу.

4

По словам Дилан, театральный коллектив школы «Долорес» хорошо известен в городе. Несколько лет назад он получил грант от состоятельной бывшей актрисы, проживающей в роскошном особняке в Пасифик-Хайтс, и потратил деньги на строительство театра на месте старого фитнес-центра. Едва я вхожу внутрь, как становится понятно, что это не обычная школьная постановка в моем понимании этого слова. Меня окружает множество красиво одетых людей. Женщина у входа раздает программки. Я открываю свою и нахожу фотографию Мэдди – она выглядит серьезно и элегантно и внимательно смотрит в камеру.

Я показываю ее Тейлору.

Дилан улыбается.

– Она очень милая, – говорит ей Тейлор.

Дилан сияет как начищенный пятак.

– Я знаю, – мурлычет она.

Мы находим три свободных места в третьем ряду. Я сажусь между Дилан и Тейлором. Когда зал почти заполняется, я вижу, как внутрь входят друзья Дилан, с которыми мы встречались в парке.

– Смотри, – говорю я ей. Она видит их и машет рукой, но не встает. Она остается со мной и Тейлором, и я радуюсь этому и с трудом могу смириться с тем, как это естественно – сидеть между ними и ждать, когда погаснет свет и поднимется занавес.

Я продолжаю изучать программку и понимаю, что знаю актера, который играет Ромео.

– Слушай, – говорю я Дилан, указывая на фотографию, – это же твой друг, да? Тот, что был влюблен в официантку.

– Ага, – говорит Дилан. – Он тоже хороший актер.

Звонит колокол, зрители замолкают, и в зале гаснет свет. Занавес с шорохом поднимается, и свет софитов выхватывает трех людей на сцене.

Они начинают хором: «Две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья…»[3]

Я поудобнее устраиваюсь в кресле.

Люди Монтекки и Капулетти сражаются настоящим оружием. Под звон мечей на сцену выходит приятель Дилан.

«Разве утро? – спрашивает он Бенволио. – Как долог час тоски!» Он Ромео, и сердце его разбито. Каждое его слово исполнено горькой муки. Когда он говорит: «Так посоветуй, как мне бросить думать», – я наконец начинаю понимать, почему все так любят Шекспира.

Мэдди все нет. Я вижу, что Дилан начинает терять терпение, но мне нравится слушать, как Ромео изливает душу, пусть даже его тоска вызвана всего лишь безответной симпатией. Но вот сцена меняется, кормилица с леди Капулетти ищут Джульетту, и на сцену уверенно выходит Мэдди в длинном белом платье с золотым поясом. «Ну что еще?» – спрашивает она.

Дилан подается вперед, сжимает меня за руку и кивает на Тейлора – вероятно, мне следует немедленно сообщить ему, что перед нами Мэдди, та самая единственная и неповторимая, прекрасная и талантливая Мэдди. Я наклоняюсь к уху Тейлора, а он ко мне. «Это Мэдди», – шепчу я.

Он придвигается ближе, и, когда он говорит: «Да, я же видел ее фотку», – его губы задевают мочку моего уха, и мое тело наполняется светом.

Ромео и Джульетта встречаются и влюбляются. Девушка, о которой страдал Ромео, стремительно исчезает из его памяти. Актеры играют замечательно. Они прекрасно знают текст и словно проживают происходящее. Джульетта выпивает яд. Мы знаем, что она жива, но ее кормилица – нет. «Джульетта померла! Она скончалась!» – стенает она. И мать Джульетты тоже не знает. Она вторит кормилице громким, пронзительным голосом: «Джульетты нет, Джульетта умерла!»

– Все хорошо? – шепчет Дилан. Я опускаю глаза и вижу, что у меня трясутся руки.

Я кладу их на колени. Киваю. Да. Все хорошо.

Когда начинается сцена самоубийства, я напоминаю себе, что передо мной актеры. Когда Ромео смотрит вниз, на тело Джульетты, я смотрю наверх, на софиты. Когда он восклицает: «Здесь поселюсь я, в обществе червей, твоих служанок новых. Здесь останусь, здесь отдохну навек», я думаю: «Это парень, который был влюблен в официантку в круглосуточном кафе на Черч-стрит».

– Любуйтесь ею пред концом, глаза! В последний раз ее обвейте, руки! И губы, вы, преддверия души, запечатлейте долгим поцелуем со смертью мой бессрочный договор!

Я стараюсь не думать об Ингрид. Стараюсь не думать о крови, стекающей с ее рук в воду, о ее безжизненном теле, вытянутом в ванне. Ромео выпивает яд, и я представляю, как он сидит в кафе, не в костюме, а в футболке и джинсах.