Запад

Беллман отрывал полоски ткани от своей рубашки и привязывал их к деревьям, надеясь таким образом дать знать о себе аборигенам, которые, возможно, обитают где-нибудь в этой дикой местности, но не показываются им на глаза из робости. Это Деверо научил его так делать: эти ленточки должны были убедить дикарей, что он не собирается причинять им вред, и прельстить их выйти посмотреть, что еще он может им предложить. Никто ниоткуда не выходил, и Беллман сожалел о том, что так много ткани оторвал от своей рубашки, но бывало, из-за деревьев выползала маленькая группа: несколько мужчин, женщин и детей. В этих случаях Старуха Издалека держался позади, лишь наблюдая, как Беллман и незнакомые туземцы пытались договориться: туземцы тараторили что-то на своем особом языке, Беллман, демонстрируя им свои ружья, чтобы держать под контролем, предлагал немного табаку или металлическую проволоку в обмен на горстку сухого печенья или рыбы; мальчик все время был начеку, словно в целом мире не доверял никому, кроме себя. Переговоры всегда заканчивались тем, что Беллман рисовал на земле большого монстра, каким он его себе представлял – на длинных ногах, с бивнями, – потом вскидывал руку и показывал на верхушки деревьев, чтобы обозначить огромные размеры животного, а мальчику было интересно, понимают ли эти индейцы вообще, что он им показывает. Потом – их непроницаемые взгляды, их ретирующиеся фигуры, растворяющиеся среди деревьев в лесу, и снова – замерзшая снежная корка на лицах Беллмана и мальчика, мокрый снег на обледеневших плечах их одежды, на спинах лошадей, на привязанных к ним тюках с беллмановской поклажей… В такой холод Беллман не желал отрывать от своей рубашки даже крохотного кусочка ткани.

Чаще всего они шли пешком. Ноги у лошадей, сбитые не видными под снегом камнями и пеньками, были истерты до крови. Мальчик соорудил им на передние и задние ноги что-то вроде кожаных манжет, напоминавших желтоватые чулки.

А потом снова весна, новая река, рыбы больше, чем Беллман с мальчиком могли съесть. Мальчик ловил ее, сушил, толок то, что оставалось, прятал про запас в мешки, и они снова отправлялись в путь. В одно прекрасное утро Беллман, отлучившись ненадолго, чтобы искупаться и постирать одежду в реке, разделся, замочил то, что осталось от его изношенной рубашки, длинных панталон и брюк, и начал тереть эту изодранную, провонявшую одежду, раскладывая на камнях.

– Старуха! – позвал он через деревья оставшегося в лагере мальчика. – Иди сюда!

Было так приятно ощутить себя чистым. Не раз за время их долгого путешествия он пытался уговорить мальчика выстирать свой носовой платок, который был его единственной принадлежностью, сделанной из ткани, и который он держал заткнутым за пояс своего кожаного «фартучка», но тот не желал ни на миг расставаться с ним. Тем не менее Беллман чувствовал, что сегодня, в это свежее весеннее утро, мальчик согласится искупаться в этой новой реке.

– Иди сюда! – снова позвал он сквозь деревья, но Старуха Издалека не появился, а когда Беллман вернулся в их лагерь, голый, с водой, капающей с волос и бороды, мальчик сидел на большом камне в шляпе Беллмана.

Беллман остановился, не доходя до него, держа в руках влажную одежду, и, по-учительски назидательно подняв палец, строго сказал:

– Нет. Ни в коем случае.

Он сердито сорвал шляпу с головы мальчика и решительно надел ее на себя.

Потом протянул руку, резко сгреб многочисленные бусы на груди мальчика и потряс ими так, что они загремели. Затем потянул ленту, завязанную в его черных волосах, и прикоснулся к осколку зеркала, свисавшего у него с уха.

– Твое, – громко произнес он.

Указав на немыслимо грязный, когда-то белый носовой платок, заткнутый за пояс его скудного предмета одежды, прикрывавшего интимное место, он повторил:

– Тоже твое.

А потом обвел рукой лагерь, останавливаясь поочередно на черной лошади, бурой лошади, жестяном сундучке, своей мокрой, только что выстиранной одежде, на одеяле, за которым однажды пришлось возвращаться, преодолевая водопад, и которое он одалживал мальчику иногда, в особенно холодные ночи, на всех остальных своих сумках и тюках и, наконец, прикоснувшись к полям своего цилиндра, сказал:

– Мое.

Собрав нож, вынутый из ножен на поясе мокрых брюк, топорик, ружья, пальто с металлической чернильницей под лацканом, он поднес все это к лицу мальчика и тихо произнес:

– Это тоже мое. Понял?

Он наклонился так, что его большое бородатое лицо оказалось вровень с лицом мальчика:

– Скажи: да, я понял. Можешь?

Он театрально приложил к уху ладонь, собранную ковшиком:

– Твое – мое. Да? – Он продолжал держать ладонь возле уха, ожидая ответа.

Мальчик молчал. Беллман покачал головой:

– Старуха, я серьезно намерен назвать это место Лагерем разочарования.

Мальчик молча встал и посмотрел на Беллмана холодными темными глазами, Беллман понятия не имел, о чем он думает.