Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

Послевоенная европейская дипломатия гордилась способностью извлечь уроки из внешнеполитического наследия монархических и олигархических систем, на которые возлагалась главная вина за катастрофу 1914–1918 гг. Главным из них считалась необходимость признания примата «внешней политики», определяемой демократическими государственными институтами, над «методами, посредством которых эта политика осуществляется» дипломатами и другими представителями ведомств по иностранным, внешнеторговым и военным делам, ограничение роли зарубежных представителей в проведении внешней политики[2005]. В столкновении с другими новыми явлениями международной жизни (возрастание числа ее участников за счет новых государств и наднациональных организаций, расширение круга и усложнение вопросов, являвшихся предметом переговоров, развитие новых средств коммуникации и т. д.) эти сдвиги привели к противоречивому результату в том, что касалось компетенции и политической роли дипломатических, торговых и военных представителей[2006].

Особенно остро это противоречие проступало в системе международных сношений СССР, характерной чертой которых являлась узость каналов взаимодействия с другими странами. В 1920 г. первый советский полпред в Эстонии был уполномочен «вести беседы от имени Правительства Российской Республики», «заключать все виды соглашений и договоров с включением условий и гарантий, которые он считает необходимыми и приемлемыми», и т. д.[2007] С преодолением международной изоляции Советского Союза и расширением внешних контактов самостоятельность советских представителей уменьшилась, но их политическая роль оставалась, как правило, более значительной, чем роль дипломатов других европейских стран. Это вызывалось, во-первых, потребностями Центра в достоверной зарубежной информации. Ограничения на выезд за границу и на поступление сведений извне, отсутствие внутри страны подлинного общественного мнения и свободного обсуждения международных проблем, способного генерировать представления о происходящих в мире процессах и вариантах взаимоотношений с ним, враждебно-подозрительное отношение к любым сведениям и суждениям, исходившим от социально чуждых сил, вынуждали советское руководство опираться исключительно на собственные источники информации. Пронизанные идеологемами сведения Коминтерна, трудноотделимые от дезинформации данные спецслужб, анализ иностранной прессы в берлинских и московских экспертных центрах не могли заменить результатов непосредственного наблюдения, дискуссий с представителями правительств, политических, хозяйственных, военных элит, иностранными дипломатами, зондирования настроений, анализа и верификации слухов[2008]. Во-вторых, в отличие от большинства современных государственных деятелей, руководители Политбюро вплоть до середины 30-х гг. упорно воздерживались от непосредственного участия в переговорах с западными представителями (пребывая, по ироническому выражению британского дипломата, в «почти монашеском затворничестве, дабы избегнуть опасности заражения западными идеями»)[2009]. Вплоть до ноября 1940 г. ни один из председателей Совнаркома – членов Политбюро не выезжал с официальной миссией в европейские страны, и тщетно Чичерин предлагал Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) совершить инкогнито поездку на Запад[2010]. Бремя ответственности за ведение переговоров падало на плечи руководителей центрального аппарата ведомств иностранных дел и внешней торговли и их представителей за рубежом. Независимо от объема полномочий, предоставлявшихся при этом Москвой, в ходе осуществления ее директив заграничными представителями советская позиция неизбежно претерпевала различные модификации, в том числе фактически необратимые[2011]. Присущее советскому внешнеполитическому механизму жесткое разграничение между принимающими решения вождями и исполняющими их зарубежными представителями на деле поэтому означало важную (хотя и не всегда заметную) роль последних как в практике международных сношений СССР, так и в выработке политических решений.