Запасный выход

Как тут можно спокойно работать, когда ни западные страны, ни бывшие советские республики, ни твоя собственная страна, ни правительство, ни общество, ни твоя собственная жена, да вообще – всё человечество не оправдывает твоих требований и ожиданий?

О мои обиды!

Я хочу о них рассказать. Еще Рерих писал – не бойтесь твердить о прекрасном, а они прекрасны. Нежны и прекрасны.

Ты просыпаешься утром и независимо от того, хорош ты был вчера или плох, совершил ли ты большой трудовой подвиг или беспомощно бродил по дому и по двору, не зная, за что взяться, – они любят и ценят тебя.

Любимая бесчувственно сопит рядом в самом сладком сне за полчаса до будильника, а они уже в полной боевой раскраске, в чулочках, на каблучках и надушены. Они знают, чего ты хочешь, чего боишься, они бережны к тебе и ничего не требуют взамен, никаких усилий. Все, что от тебя требуется, – просто соглашаться. Они не дадут тебе шанс опозориться или испугаться, они нежны и предупредительны. Они гладят тебя по голове и шепчут о самом прекрасном, что есть на свете, – о свободе.

– Тебя не ценят, – говорят они и легонько разглаживают морщины у тебя на лбу. – Ты сложно и мудро устроен природой, тебе даны чудесные инстинкты, неисчерпаемые силы. Ты мог бы созидать и разрушать города подобно могущественным джиннам, а от тебя требуют какой-то новомодной эмпатии, бережности и сочувствия. Ты заперт в современном одомашненном женском мире, помешанном на комфорте и толерантности.

Я для очистки совести делаю слабую попытку возразить, но надо мной склонились и шепчут в ухо:

– Тебя не любят и не ценят. Никогда не ценили. Потребительское общество хочет только простых развлечений. Им не нужно запасных путей и высоких парений. Ты бедный и одинокий.

Мне говорят:

– Ты самый продвинутый. Ты выдержал то, что не выдержит никакой заскорузлый мачо. Ты работоспособен и эмпатичен, насколько может быть эмпатичным самый современный мужчина. Ты даже отучился на первой ступени психотерапии. Ты впереди всей планеты.

Моя обида садится на меня, медленно танцует верхом, любуется мной, опускает ресницы, потом распахивает глаза во всю ширь и вглядывается в меня. Меня не смущает нелогичность всех этих речей, у меня вообще с логикой не очень, у меня образное мышление.

Обида кладет мне на грудь теплые любящие руки и все так же пристально смотрит на меня своими распахнутыми глазами, ждет. И мое образное мышление, немного еще не проснувшееся, но все же достаточно образное, предлагает мне образ какой-то шикарной свободы.

Это чудесная свобода от всего: от работы и зубных врачей, мытья посуды, просто мытья и прочего суетного быта, свободы от возраста, от своих убеждений и любых договоров, от налета цивилизованности, от того, чтобы считать время или деньги, от того, чтобы кого-то беречь и о ком-то заботиться.

А потом звонит будильник, и Любка сонным голосом просит поставить чайник. Обида смотрит на меня иронично. Я угрюмо надеваю штаны и ставлю чайник. Как же неохота из открывшейся мне свободы вползать обратно в жизнь, где любимая идет с заспанным лицом в дурацком махровом халате умываться, шаркая по полу тапочками-движками. Не ценит она меня.

И я знаю, что близится запой по восстановлению справедливости, после которого обиды немного угомонятся. Он может быть направлен против Любки, против психотерапии, против общества потребления, против западного общества и против восточного, против общества вообще, против всего неуютного нового и против всего надоевшего старого, против нежного поколения «снежинок» и против заскорузлых мачо, которые тянут весь мир в ту прекрасную молодость человечества, когда мы с Игорёшей Савинским объедались свежей олениной, зажаривая ее на палочках над огнем. Это, конечно, была неплохая молодость мира, но я ее уже не потяну: потом второй раз проходить взросление заново совсем не хочется.

С утра голова не очень хорошо соображает, мысли путаются, остается лишь раздражение. Это, наверное, нормально при началах специальных военных операций. В тех случаях, когда неожиданно для себя завяз в очередном мортоновском гиперобъекте – эмоций много, а соображалка плохо работает.

Завариваю чай покрепче, а потом иду относить коню кашу.

Март, отчаянные синие просветы в рваных тучах, разрисованные пятнами солнца белые просторы, тоненькие голоса каких-то птичек – они с осени стаями перелетают по этим полям, собирают что-то себе на еду и перекликаются друг с другом и всем окружающим нас пространством.