Запасный выход

Слева баня с комнатой для Васи на втором этаже. Бревна сруба, такие золотистые еще лет семь назад, стали охристыми, а с северной стороны – серыми. Железная блестящая крыша стала матовой. То, что я делаю руками, тут же начинает меняться и врастать в пейзаж.

При виде построек меня, выросшего в московской квартире, удивляет кажущаяся настоящесть всего этого. Неужели можно самостоятельно натащить на пустую землю разного материала и вручную слепить его таким образом, что в доме ты развешиваешь картинки и фотографии, садишься морозными вечерами с женой на диван, пьешь чай и смотришь сериалы?

Я до сих пор не могу в это поверить, это как-то слишком первобытно, поэтому все построенное мной вызывает у меня удивление. Я по привычке верю лишь в то, что возведено людьми в касках с помощью башенных кранов и тяжелой техники. А вот осокоря, самостоятельно наросшие вдоль ручейка Кривелька, кажутся вполне реальными. На вишнях за баней расселись свиристели, это все тоже настоящее. С самого детства плохо различаю выдумку и реальность.

За баней – жиденький забор из сетки-рабицы, а за ним ничего, сотворенного руками, больше не видно. А то, что могло бы проглядывать далеко вдали, в соседних селах, заслонено осокорями и неровностями ландшафта.

Под огромным умирающим осокорем еще совсем недавно, каких-нибудь двадцать лет назад, мог быть виден дом тракториста Колюшки Родионова по прозвищу Сука Поганая (очень добродушный и безвредный человек был, по отзывам соседей), но уже нет на свете ни Колюшки, ни его сгоревшего дома.

Дальше только то, что можно описывать с помощью слова «раскидывается». Всякие просторы, поля, заросшие луга и лужки, заросли. Я не знаю, могут ли раскидываться заросли и кусты, но, на мой взгляд, они именно раскиданы по поверхности слегка неровной, но, в общем, плоской земли. Эта поверхность занесена голубоватым снегом, а из снега торчат сухие палочки морковника и пижмы, они в принципе довольно неподвижны, только при сильном ветре чуть подрагивают.

Мы с конем находимся на дне бывшего моря, на глубине в сотню или полторы сотни метров. В мелкой Пожве на перекате можно набрать блестящие спиральки аммонитов или ростры белемнитов, плававших в этом море. Они окаменели за сто миллионов прошедших лет, и течение вымывает их из голубоватой глины. Начни копать яму на том месте, где я стою, и метра через полтора-два пойдут слои красной и синей глины с этой палео-живностью, чередуемые прослойками песка. А что будет еще ниже, я не знаю, не копал. Мы все: и я, и Любка, и конь Феня, и морковник с пижмой, и осокоря, и лисы с куропатками, и косули – мы все скромно копошимся на тонкой черной пленочке, покрывающей бывшее морское дно.

С весны до осени сквозь эту переполненную бактериями и грибами пленку пышного чернозема проталкиваются корни растений, черви, кроты и насекомые, ее топчут копыта, лапы и подошвы обуви. В ней и на ней всё шевелится, гниет, пахнет, тянет соки, пожирает друг друга и отжимает друг у друга всякие необходимые вещества. Ты не успеваешь оглянуться, а Любка уже шлет тебя выкашивать заросший неутомимыми травами двор, потом мы сражаемся с сорняками, они стремительно наступают на огород. Мы активно участвуем в этой суете, устроенной на жирной, пачкающей руки почве, которая в дождь мгновенно превращается в грязь. Терзаем ее культиватором, лопатой, бросаем в нее семена, удобряем навозом и золой.

Любка ездит в райцентр «на ногти» к Насте Горячкиной, они вместе придумали идеальный стиль для деревни – белый лак и черные каемки. Французский маникюр наоборот. Выглядит эффектно, и земля под ногтями не заметна после работы на огороде.

Дальше двух метров вглубь я не копал, но, кажется, туда простирается тоже какой-то важный пейзаж, плотный и непроглядный. За неделю до моего рождения начали бурить Кольскую сверхглубокую скважину, пробурили двенадцать с лишним километров и бросили тридцать лет назад. Так и не узнали, что там, на дальнем горизонте этого пейзажа, уходящего вниз, в страшную плотную толщу. Там могут обитать только лавкрафтовские непостижимые монстры. По ночам в ясном небе мне открывается еще один движущийся пейзаж, где отсутствует для нас всякая перспектива. Мы пытаемся сделать его горизонт чуть ближе, его холод чуть теплее, украшая небо названиями, мы населяем его медведицами и древнегреческими героями, чтобы видеть что-то хоть немного знакомое, а не вглядываться в расширяющуюся бесконечность. И остаемся кишеть и устраивать специальные военные операции бок о бок с осокорями, жуками и куропатками на поверхности черной жирной земли. Совместная с ними жизнь на почве не дает полноценно почувствовать себя центром мироздания. Чтобы возвысить себя над черной почвой, конями, грибницами и кротами, нужно ехать в город.

Город гласит, что мир устроен и живет по законам. Неважно, это законы божьи, государственные или законы природы. Все они или придуманы человеком, или постижимы. Город с помощью асфальта и ночной засветки отсекает от тебя неимоверное под и непостижимое над.