Записки. 1875–1917

В 9-м корпусе я застал только начальника штаба, незнакомого мне по фамилии, генерала Покатова. Каково было мое удивление, когда, войдя в его кабинет, я увидел старого знакомого по комиссиям Гос. Думы, бывшего начальника Азиатского отдела Главного штаба — Цейля, как оказывается, переменившего за время войны фамилию. В 10-м корпусе я помню посещение только при Н. А. Данилове, уже весной 1916 г., когда он, не поладив окончательно с Эвертом, оставил место главного начальника Снабжений. Странное это было назначение — после батальона человек ничем не командовал, обе войны пробыл на тыловых должностях, и прямо был назначен командовать корпусом! Впрочем, боев сколько-нибудь крупных при Данилове в корпусе не было, и он смог мирно просидеть в нем до революции, когда Гучков даже провел его в командующие армией.

В 3-й армии я застал командира 3-го Кавказского корпуса известного генерала Ирманова. Вероятно, у него были известные боевые качества. Личная храбрость у него несомненно была, но то, что он мне изложил — его проект о быстром окончании войны путем посылки отряда в Болгарию — было изумительным детским лепетом; умом этот генерал безусловно не блистал. Очень среднее впечатление произвел на меня и генерал Розанов, начальник штаба корпуса. Позднее, в эпоху падения Колчака, он был генерал-губернатором во Владивостоке, и славы там не приобрел, что меня нисколько не удивило.

Столь же серое впечатление, как Ирманов, произвел на меня и другой Порт-Артурский герой, командир 2-го Кавказского корпуса генерал Мехмандаров. Артиллерист и, видимо, более образованный человек, чем Ирманов, таких фантазий он не высказывал, но и вообще мыслей своих не обнаруживал.

Весь Западный фронт представлял из себя ряд невысоких кряжей между большими болотами, причем районы армий большею частью отделялись друг от друга болотами, как, например, между 4-й и 10-й. Здесь стояли какие-то ополченские и кавалерийские части, ибо наступления здесь сколько-нибудь значительных немецких сил нельзя было предполагать, несмотря на то, что немцы проложили тут массу дорог. Не было здесь и наших лазаретов и отрядов, часть которых по самому существу своему тяготели к железным дорогам, куда свозились и все раненые; другие же были переданы корпусам, тоже тут не располагавшимся. Передовым учреждениям Красного Креста здесь обычно отводились помещения из лучших, но далеко не всегда они были хоть сколько-нибудь сносными; в лучшем случае это были запущенные, загаженные усадьбы, но обычно деревенские избы. Во многих из наших учреждений мне пришлось побывать за эту зиму, во многих я ночевал. Приезжал я всегда невзначай, не предупреждая о себе, и посему видел наши учреждения такими, какими они всегда были. Бывало, что лица, к которым я обращался, сперва меня не признавали и показывали учреждения, как чужому. Но про все эти учреждения я могу сказать, что стыдиться за них Красному Кресту было нечего, а большинством из них он мог бы гордиться, несмотря на те крайне тяжелые условия, в которых им приходилось часто работать.

Добавлю еще, что ко всем прочим тяжелым сторонам работы на фронте с весны 1916 г. присоединилось еще бросание бомб с аэропланов. Налетали они и раньше, но больше в одиночку, теперь же сразу появлялась целая эскадрилья, и тогда как раньше бросалось 2–3 бомбы, теперь бывали случаи, что бросались их больше 100. При мне особенно больших бед они лечебным учреждениям не причиняли, хотя и случалось, что бомбы в них попадали. После же моего отъезда в районе 2-й и 10-й армий немецкая бомба упала в отряд одной из наших сибирских общин и убила и ранила несколько сестер, и в том числе одну очень милую и дельную сестру Чагину, показывавшую мне их отряд, когда я у них был месяца за два до этой катастрофы. Вообще, несомненно, немцы совершенствовали неустанно и технику налетов, и самые бомбы. Зимой 1915–1916 гг., например, под Минском показывались только изредка, и те по ночам, лишь цеппелины; еще в сентябре или октябре 1915 г. одному из них удалось разрушить бомбой небольшой двухэтажный домик около Либавского вокзала, позднее же над самым городом им уже не удавалось показываться: их задерживал артиллерийский огонь. Интересная была картина ночью, когда по небу начинали бегать лучи прожекторов, а затем показывались и разрывы снарядов. К весне 1916 г. появления цеппелинов прекратились, но зато стали появляться, и уже днем, аэропланы. Как в Минске, так и на фронте, повсюду около штабов и станций были поставлены орудия, которые и приветствовали эти аэропланы своим огнем.