Записки. 1917–1955

Летом 1943 года произошло у нас в семье тяжелое событие: когда Марина была еще в Сан-Педро, ко мне пришел Ника и сообщил мне, что он решил разойтись с ней, ибо сошелся с Paulette, которая еще с 1942 г., казалось, близко сдружилась с Мариной. Я пытался отговорить его, указывая ему, что он сам первый будет жалеть об этом, но он настоял на своем, и недели через две выехал из нашего дома. Мое предсказание оказалось, однако, правильным, и Ника не раз потом, приходя к нам, говорил о желании вернуться к Марине. Но Paulette была женщина властная, а Ника, наоборот, был слабоволен, и таким образом все ограничивалось его слезами у нас, и он оставался под башмаком Paulette; однако, потребовалось порядочно времени, чтобы мы совсем потеряли надежду на его возвращение домой. Так как оба они, и Ника и Марина, были в то время французские подданные, то по прошению Марины они получили позднее развод по определению французского суда.

Весь год, первоначально лично у меня, а затем и у целого ряда русских групп стали образовываться связи с другими национальными группами народов, пострадавших от немцев. Оригинально, что чуть ли не первым признаком такого сближения явилась месса в католической польской церкви о победе союзников и в частности русских, отслуженная тогда, когда епископ Феодосий упорно отказывался молиться о победе русского воинства.

Ненормально было в это время положение французской колонии, где с самого начала образовались два течения: за Петэна и за де Голля. Наряду с генеральным консульством, функционировал Де-Голлевский комитет, во главе коего стоял некий Функ, с которым у меня была газетная полемика. Должен сказать, что французские генеральные консулы, первоначально дипломаты — Геро, Циммерман и Эммануелли, а потом профессор Валёр были люди гораздо более культурные, чем все остальные консулы, но влиянием не пользовались. Кроме разгрома Франции большую роль сыграло и разъединение французов, и дрязги в колонии. Эмануелли, ранее первый секретарь миссии в Уругвае, просил через несколько месяцев о переводе его обратно в Монтевидео, ибо Сан-Паульская колония — «змеиное гнездо». В личных отношениях все эти консулы были очень корректные и живые люди. Забегая вперед, отмечу, что последняя моя стычка с крайними деголлистами произошла по поводу присуждения Петэна только к пожизненному заключению, а не к смертной казни, на которой настаивали сторонники де Голля. Мне странно вспомнить об этом теперь, когда сам де-Голль заявляет, что Петэна надо амнистировать. Любопытно, впрочем, что подобные противоречия встречались не только в этом: тот же Функ, называвший предателями всех, не ехавших воевать против немцев, не отправил туда своих сыновей под предлогом, что они, как родившиеся в Бразилии, перестали быть французами.

Летом познакомились мы с профессором Добржанским, приехавшим из Нью-Йорка читать лекции по биогенетике. Тогда он был милым человеком без особых претензий, с которым мы были более или менее однородных взглядов. Изучал он в этот свой приезд изменения домашней мухи. Местные профессора считали его одним из светил мировой биогенетики, и он был выбран доктором honoris causa[118] Сан-Паульского университета. Я был на заседании, когда ему вручалось это звание, и меня удивила архаичность этой процедуры; потом был еще завтрак в честь Добржанского. В 1948 г. он вновь приехал на год в Сан-Пауло, но уже с другими настроениями: теперь он был крайним противником Лысенко (его работа над мухами все еще продолжалась, не знаю, с какими результатами) и вообще всего советского; кроме того, за эти годы у него появился апломб и самомнение, которых раньше в нем не замечалось. После первых визитов наше знакомство с ним и его женой, таким образом, само собой прекратилось.

Летом же французский инженер Кретьо пригласил нас к себе, чтобы показать фабрику целлофана, строившуюся тогда Матараццо и коей он был директором. Производство целлофана шло на уже готовой части фабрики, но особого интереса не представляло; сам Кретьо смотрел на это дело довольно скептически, ибо себестоимость целлофана была у него, даже во время войны, гораздо выше, чем цена в Сан-Пауло привозного североамериканского. Быть может, это и было причиной, что через некоторое время он и был уволен под предлогом, что он хотел продать в Аргентину какие-то секреты производства. По жалобе Матараццо у него даже был произведен ничего не давший полицейский обыск, но это, как говорили мне, для того, чтобы не платить условленной по договору неустойки. Отношение к служащим у Матараццо, по всему, что приходилось слышать и читать, было самое эксплуататорское.