Записки арбатской старухи

В то время в газетах и журналах широко обсуждалось постановление ЦК о литературе и искусстве. Мы должны были знать основные положения этого решения. Но в докладе Жданова было много цитат из произведений тех авторов, которых клеймили. А цитаты мы очень хорошо запоминали своей молодой хваткой памятью. Мне хотелось спросить О. Н., что думает она про Ахматову, про Шостаковича. Она не стала говорить, что думает. Просто достала томик стихов и начала читать мне. А потом играла что-то из Шостаковича. Тут и слов-то не нужно было, ни на каком языке. Как же я благодарна Ольге Николаевне за эти уроки английского и неанглийского, которые сделали из меня, если не человека, то рассуждающее существо.

В старших классах я начала ходить в консерваторию. Меня тянуло к музыке. Как-то мы с Зоей и ее родными пошли слушать Рихтера, который играл вариации Бетховена на тему Прометей. Тогда Рихтер был начинающим исполнителем, и отношение к нему было различное у знатоков. Я отпросилась с английского урока пораньше, чтобы успеть. О. Н. расспросила, куда и на что я иду. Концерт был в Колонном зале. На следующем уроке она встретила меня словами: «Ваш Рихтер перепутал ноты в таком-то месте!». Я растерялась, Бетховен был для меня столь труден, что я была погружена в общую тему и едва запоминала различные вариации. А О. Н. слушала трансляцию этого концерта по 4-й музыкальной программе радио. Она тут же села за рояль и проиграла мне эту часть так, как она должна была быть, а потом так, как сыграл Рихтер. Я не уловила разницы и призналась в этом.

О. Н. боготворила Рахманинова и считала его лучшим и непревзойденным пианистом. Она была знакома с Рахманиновым, и на стене в ее уголке висела его фотография с посвящением ей. Это была не просто надпись, а комплимент ей, как пианистке. С тех пор я стала особенно интересоваться Рахманиновым, но его пластинок в то время не было, и его вещи не исполнялись в концертных залах. Табу было снято только после начала оттепели.

У меня были проблемы с восприятием Бетховена. Его музыка казалось слишком громкой и попадала мне не в уши, а в лоб. Я этого очень стыдилась. Однажды услышала по радио, что Т. Николаева будет играть цикл, куда входят все сонаты Бетховена. Я прослушала весь цикл и наконец «помирилась» с Бетховеном и до сих пор высоко ценю этот сонатный цикл в исполнении Николаевой.

Мы занимались с О. Н. осенью и зимой, в мае занятия прекращались до следующей осени. Она задавала прочитать какую-нибудь книжку на выбор, только не адаптированную. Мама доставала у знакомых какие-то английские книжки, в основном детские, мало интересные по содержанию и лексике. Поэтому эти задания я выполняла плохо. Весной перед каникулами мы с мамой приходили прощаться с О. Н. на лето. Я приносила букет цветов. Тогда было принято делать композиционные пышные букеты. О. Н. при нас разбирала букет и говорила, что разные цветы нельзя ставить в одну вазу. Ее уголок наполнялся большим количеством сосудов с цветами. Она садилась за рояль и играла нам что-нибудь. О. Н. умерла в 90 с лишним лет, когда я была на Сахалине.

Институт

Почему-то родители и я сама были уверены, что я стану биологом. Может быть потому, что мы неоднократно бывали на экспериментальных станциях, и я проявляла какой-то интерес к биологии, но этого я не помню. В старших классах школы я не сомневалась в выборе этой специальности, занималась в школьном биологическом кружке, проводила какие-то опыты и старалась читать произведения классиков биологии последарвиновского периода.

А в эти годы в биологии происходили грозные события. В 1948 г. был организован разгром биологической науки в виде так называемой Лысенковской сессии ВАСХНИЛ, провозгласившей принципы вульгарного ламаркизма как единственно верную парадигму. Были ошельмованы все видные биологи, которым было предложено отказаться от своих взглядов на этой сессии (кто-то отказался, а кто-то — нет). Этот печальный период широко освещался в литературе, и я остановлюсь только на том, что касалось моей семьи.

Помню, что мы с мамой ехали в электричке. Мы стояли в проходе, а перед мамой стоял человек и читал развернутую газету. Мама увидела через его плечо грубую фразу в адрес директора ее института академика Шмальгаузена. Она схватила за плечо этого человека и спросила, что происходит. Человек подарил маме газету, и дома мы прочитали подробности.