Записки Флэшмена. Том 2.

Ламли проворчал в ответ, что, мол, не меньше, чем они раньше уже сделали при Фирозшахе, после чего не осталось ни одного заряда. Похоже, сам он от всего этого испытывал удовольствие, так как громко хохотал, распугивая мух, в то время как Хардинг просто побагровел.

— Ну, а кавалерия? — возопил он. — Ее-то вы зачем отослали в тыл?

— Эскорт, — важно произнес Ламли, сдувая воображаемую пылинку со своей рубашки. — Не могли же мы отправить пушки без охраны. Тут повсюду отчаянные головорезы — сикхи, знаете ли... Собрались, налетели, и захватили бы их — могу вас уверить. К тому же, кавалерии нужен был отдых. Она совсем выбилась из сил.

— И вы сделали это от моего имени, сэр? — продолжал кричать Хардинг. — Не поставив меня в известность?

Ламли нетерпеливо заметил, что если бы он не сделал этого, никто бы не обратил на его слова никакого внимания. Он очень возбужденно рассказал о том, как еще в первую ночь говорил Гарри Смиту, что нужно отступать и Гарри послал его к черту.

— Используя самые неприличные выражения, сэр! «Черт побери эти приказы!» — были его подлинные слова, несмотря на то, что я сказал, мол, они исходят от вашего имени, и что битва проиграна, так что мы должны обмануть сикхов, если хотим выбраться отсюда. Он не стал меня и слушать, — промямлил Ламли, уже готовый расплакаться.

Ну, тут уже любой на месте Хардинга сообразил бы, что бедняга того и гляди на стенку полезет, но наш напыщенный Г.Г. никак не хотел оставить его в покое. Почему, поинтересовался он, Ламли одет в туземную пижаму, а не в мундир? Ламли расхохотался ему прямо в лицо и ответил:

— Ах, видите ли, вся моя одежда была настолько изрешечена пулями, что просто свалилась с меня[688]!

После этого Ламли отослали домой, в Англию, и это заставило меня заподозрить, что он вовсе не был такой стукнутый, каким казался — ведь, по крайней мере, он выбрался из всего этого, в то время как всем нам пришлось тянуть, солдатскую лямку дальше, ожидая, пока Пэдди приготовит нам очередную кровавую баню. Я-то надеялся остаться от всего этого подальше, с моей простреленной рукой и вроде бы больной ногой, но стоило нам устроиться в Фирозпуре и получить припасы, то черт побери, если я не начал казаться начальству самым здоровым молодым офицером. Манро, Сомерсет и Гор из штаба Хардинга умерли, Грант и Бечер были ранены, Эббот вряд ли бы поднялся на ноги и через несколько недель, а потери среди политических агентов были ужасными, так как Броудфут и Питер Николсон погибли, а Миллз с Лэйком были тяжело ранены. Эта кампания становилась опасной штукой, особенно с такими хирургами, как старый толстокожий Билли Макгрегор.

— О, парень, ну и дырища же в твоей руке! — воскликнул он, обнюхивая рану. — Никакой гангрены или разбитых костей — да ты уже через неделю сможешь держать стакан или ружье! Лодыжка? Ах, с ней все в порядке — можешь хоть сейчас играть в пивер[689]!

Это было совсем не то, что хотелось бы услышать от доктора в военное время; я рассчитывал, по крайней мере, на билет до Мирута. Но с политическими агентами было так туго, что на это не стоило и надеяться и когда наш безгрешный Генри Лоуренс занял место Броудфута, я с головой окунулся в дела — причем, помимо всего прочего, мне пришлось заниматься поставками меховых башмаков для наших слонов, чтобы уберечь их ноги от зимних холодов. Отлично, подумал я, вот и способ поберечь нервы, а заодно провести войну с комфортом.

Одно представлялось теперь абсолютно ясным: хальсе не удастся разбить армию Компании. Злой дух в Фирозшахе был укрощен, Индия была в безопасности и, хотя пенджабцы все еще собирались с силами по ту сторону реки, оставалось лишь вовлечь их в одно решающее сражение, чтобы покончить с хальсой раз и навсегда. Так что мы сидели и стерегли их, Гауг все ожидал возможности нанести удар, а Хардинг обратил свои мысли к великим делам и политическим соглашениям, вместе с Лоуренсом, который знал Пенджаб даже лучше Броудфута.

Он был поразительно религиозным, этот Лоуренс, но при этом первоклассным политиком. Он вывернул меня наизнанку, расспрашивая о Лахоре и хотел бы, чтобы я присутствовал на собраниях высших чинов, но Хардинг сказал, что я слишком молод и «слишком рьян». Правда же состояла в том, что он на дух меня не переносил и хотел просто забыть о моем существовании.