Записки Флэшмена. Том 2.

— Прекрасно, Блов, очень благодарен, что вы обрисовали мне портрет этой леди, — говорю. — Очень содержательно, возможно, даже полезно. Естественно, — беззаботно продолжаю я, — секрет, который она может выведать исключительно у меня, касается того, что до смерти хочется узнать Бисмарку — как вам удалось прежде времени заполучить мирный договор. Не так ли?

На мгновение его будто ошарашило. Голубые глаза выкатились, челюсть отпала. Потом француз расхохотался.

~ Ох, вам бы родиться журналистом! — восклицает. — А я-то рассчитывал сразить вас своим denouement[851]! Как вы догадались?

— Бросьте, какой же еще секрет может ее волновать? Но если вы хотите все рассказать ей, то почему не сделаете этого сами?

Я едва не добавил, что он мог потребовать за это весьма приятное вознаграждение — как при случае намеревался поступить сам, — но сообразил, что это не в его стиле. Странный фрукт, этот Бловиц: всей душой стремится доставить мне плотские удовольствия — прошлое тому порукой, — сам же целомудрен, как монах. Репортер серьезно посмотрел на меня.

— Я отвечу, — с расстановкой произносит он. — Исповедь принцессы о визите к князю Бисмарку глубоко тронула меня «Еп fait[852], — говорит она мне, — я вверяю вам ma confiance, свою женскую честь; я передаю ее в ваши руки, Бловиц». Ах, дорогой мой `Арри, quel geste[853]! Какое доверие, какое доказательстве преданной привязанности!

Тут он, ей-богу, принялся тереть глаза.

—... От такой женщины: светской, интеллигентной, чувственной! Это не могло не пробудить в моей душе благодарного отклика. Поступок дает ей право требовать от меня равного доказательства моей дружбы, моего доверия ей. Вы поймете, друг мой, уверяю вас.

Хм, совсем неуверен, но я ведь не сентиментальный богемец, в конце концов. Бловиц тяжело вздохнул, издав звук, как у старой клячи, выпускающей газы.

— Когда принцесса возобновила расспросы, я не смог отказывать ей долее. Это значило порадовать ее, так как она сможет отблагодарить князя Бисмарка, мне же не принесет никакого вреда. И я решил рассказать ей.

Бловиц сделал еще глоток и наклонился поближе; на лице его появилось трагическое выражение, будто он излагал страшную историю про призраков.

— Мы сидим в ее салоне, на софе, что стоит у большого зеркала, закрывающего заднюю стену. В салоне полумрак, шторы опущены, единственный свет льется от канделябра на столе перед нами. Когда я приготовился заговорить, одна из свечей начинает мерцать. Я удивлен. Все двери и окна закрыты, откуда же взялся сквозняк? Я поворачиваюсь на софе, и легкий зефир из вентиляционной отдушины касается моей щеки. «Что это означает?» — спрашиваю я себя. А в следующий момент понимаю все!

Никогда не увидеть вам такой отвратительной театральщины: руки вскинуты, глаза и рот раскрыты — хуже Ирвинга[854], услышавшего колокола. Потом он подскакивает, как спятившая мартышка, воздев перст.

— Я понимаю, что пал жертвой предательства, которое ненавижу превыше всего на свете! Я внимательно осматриваю зеркало за спиной! И что я вижу как не отверстие, открывшееся в стекле! Вот! За зеркалом прячется человек, свидетель, фиксирующий все мои слова! Я встаю, указываю на мерцающую свечу, потом на просверленное зеркало. Как раз в этот миг принцесса протягивает руку, дабы передвинуть подсвечник. «Слишком поздно, мадам! — кричу я. — Мне все ясно!» Она жмет кнопку электрического звонка, открывается дверь, входит дворецкий, Кральта молча указывает мне на дверь. Я кланяюсь и выхожу. Покидаю дом.

Бловиц резко замолчал, ожидающе поглядев на меня, и я заметил, что, судя по такому захватывающему обороту, удивлен, как это в холле на него не набросилось пятеро злодеев в масках и со стилетами. Он сухо отрезал, что никто на него не набросился, но разочарование, пережитое из-за ее низкого коварства, ранило похуже кинжала. Я заикнулся, что вынес из предыдущего разговора убеждение о сохраняющихся между ними, вопреки всему, неплохих отношениях. Журналист возмущенно фыркнул.