Записки Флэшмена. Том 2.

Снизу долетал грохот разбивающейся о каменные стены вагонетки, но мне сдается, я шумел сильнее. Чувствуя, как пальцы скользят по источенному временем дереву, я выбивался из сил в тщетных попытках подтянуться и уложить онемевшее при падении предплечье на поверхность в качестве опоры, но не мог выиграть ни дюйма. Вся правая сторона ныла. И тут ко мне устремился Виллем, держащий в руке саблю. Он застыл надо мной, на губах его светилась улыбка бесчеловечного торжества. Потом он вдруг присел на корточки, и — это святая правда — произнес слова, бывшие расхожей фразой для моего поколения — эдакая шутка, употреблявшаяся, когда опасная ситуация благополучно осталась позади:

— Орешков или сигару, сэр?

Сомневаюсь, что изданный мною в ответ звук можно было счесть за подобающий ответ, потому как покрывшиеся потом пальцы скользили по рельсу, я почти терял сознание из-за раны, а воображение уже рисовало картину падения в адские недра Зальцкаммергута. Впрочем, он ухватил суть, уверен, ибо посмотрел мне в глаза, и снова его лицо расплылось в той дьявольской, насмешливой улыбочке... А потом сделал то, что сделал. Хотите верьте, хотите нет, но если вы сомневаетесь в моих словах... Ну, вы-то не знали Виллема фон Штарнберга или Руди, если на то пошло.

Билл опустился на колено, отложил саблю и, словно капканом, ухватился правой рукой за мою левую как раз в тот миг, когда та уже соскользнула с рельса. Своей левой он выудил из нагрудного кармана портсигар, вытащил одну из папиросок, зажал ее губами, чиркнул спичкой и произнес дружелюбно:

— Сигар нет, к сожалению... Но, быть может, обреченного устроит последняя папироса?

Вы скажете, что это верх демонической жесткости, и я не стану спорить. Или вам придет в голову, что Виллем напрочь спятил, и это предположение я тоже не собираюсь обсуждать. В тот миг я об этом даже не задумывался, потому как находился на грани сознания и был озабочен только тем, чтобы поудобнее поместить правое предплечье на камень, ибо знал — когда оно соскользнет, меня будет удерживать только хватка Штарнберга... До тех пор пока он ее не разожмет. Помнится, Билл бубнил, что папиросы, если честно, скверные, а потом добавил: «Черт, вы из тех, кто любого заставит сполна отработать свои денежки», — и с этими словами ухватил меня за воротник и одним могучим рывком бросил мое трепещущее, истекающее кровью бренное тело на каменный пол пещеры.

Несколько минут я не в силах был даже пошевелиться, только крупно дрожал. Когда же достаточно перевел дух, чтобы произнести еще что-то помимо стонов и жалоб на свою жестокую рану, которая теперь скорее онемела, чем болела, то призвал пару благословений на голову Штарнберга, считая таковые вполне уместными. Но ничуть не угодил Биллу — тот постоял некоторое время с выражением досады на лице, потом откинул окурок и спросил:

— И какого дьявола вы не можете умереть как мужчина?

Признаюсь, заготовленного ответа на такой вопрос у меня не имелось. О чем я думал, так это о том, что раз он меня вытащил, значит, намерен пощадить, и мне сдается, подобная мысль пришла к нему тоже, напрочь испортив настроение. Но не берусь утверждать, что творилось у него в голове — ей-богу, я совершенно не мог понять мотивы всех его поступков в тот день. Поэтому ограничусь простым рассказом о том, что произошло тем утром в Богом забытой соляной шахте в горах над Ишлем.

— Это вовсе не помилование! — восклицает он.

— Что вы хотите сказать?

— То, что не избежать вам савана из «Юнион Джека», Флэшмен, — бросает он, в первый раз, наверное, употребив мою фамилию с формальной интонацией, и добавляет слова, услышанные им, видимо, от Руди: — Комедия еще не закончена, актеришко!

Потом он процедил сквозь зубы нечто не вполне внятное — про то, что, даже свалившись в бездну, я наверняка нашел бы способ выбраться.

— Так что придется тебе уйти так, как решу я, понятно? Когда закончишь причитать и дергаться, вставай, бери саблю и дерись, герой из Рагби, потому как, если ты так не сделаешь, я... Wer ist das[941]?

Последний его оклик оборвал мой жалобный протест, и я увидел, что Виллем вглядывается в темноту, окутывающую вход в туннель. Он вдруг вскинул саблю и встал наизготовку, упругий, как гигантский кот. И сердце мое подпрыгнуло, когда я увидел, чем это вызвано.

У входа кто-то стоял — темная, неподвижная фигура в облегающих рубашке, бриджах и островерхой шапочке. Разглядеть черты незнакомца мешала густая тень. Прошло несколько секунд, ответа не было, и Виллем, сделав пару шагов, остановился и закричал снова:

— Кто вы? Что вам надо?