Записки Флэшмена. Том 2.

По-прежнему без ответа, но пока встревоженное эхо металось между стен, замирая до шепота, фигура ловко продвинулась вперед, подняла с земли мою саблю и выпрямилась вновь, приняв позицию, не оставлявшую сомнений в намерениях, потому как это была стойка отдыхающего фехтовальщика: левая рука на бедре, острие клинка вниз, в направлении выставленной правой ноги. Виллем выругался изумленно и посмотрел на меня, онемевшего и истекающего кровью. Я недоумевал не меньше, но надежды мои вознеслись до небес, ибо таинственный визитер наверняка был посланным мне спасителем — иначе зачем ему вызывать Штарнберга? Но едва собрался я с силами, чтобы призвать на помощь, как раздался голос Виллема:

— Говори же, черт побери! Кто ты такой?

Незнакомец не произнес ни слова, только взмахнул саблей, приглашая к поединку.

— Ну хорошо! — вскричал Штарнберг и рассмеялся. — Кто бы ты ни был, получим двоих по цене одного!

И он обрушился на противника, нанося рубящие удары. Но тот спокойно встретил врага, парируя и отвечая с искусством, достойным Анджело[942]. Свою шапочку он снял, чтобы не мешала, и когда свет упал на его черты, я не удержался от изумленного крика. Видимо, это сон или видение, вызванное потрясением, потому как это не могло быть ничем иным, как галлюцинацией. Лицо фехтовальщика, обрамленное локонами каштановых волос, было тем самым, что сладострастно улыбалось мне с шелковой подушки пять лет тому назад — и принадлежало моей маленькой чаровнице из Берлина, мамзель Каприз!

Безумие, это не может быть правдой, я вижу призрак — но тут удивленное проклятие Виллема рассеяло сомнения. Обрисовывающаяся под мужским костюмом фигура, изящные ножки, а еще более очертания столь неожиданно открывшегося взорам прекрасного личика буквально вопияли о ее поле. Билл замер, не доведя до конца замах и с восклицанием отскочил, тогда как она стремительно скользнула вперед, целясь острием ему в глотку. Остановиться его заставило изумление, а вовсе не галантность, ибо рыцарственности в этих Штарнбергах было ничуть не больше, чем во мне. Он мгновенно оправился и перешел к обороне, поскольку первый обмен стремительными ударами, выказавший ее ловкость и быстроту, убедил Виллема, что драка предстоит не на жизнь, а на смерть, пусть перед ним и женщина.

Я отказывался верить своим глазам, но это и не важно — важно было то, что и моя жизнь стояла на кону. Забыв про рану, я стал наблюдать за перемещениями дуэлянтов и сверканием клинков. Дзинь-дзинь — пауза; дзинь-клац-дзинь — снова пауза. Но паузы были короткими, потому что билась девушка с силой и энергией, которых я вовсе не ожидал от хрупкого тела, и с искусством, от которого захватывало дух. Я не большой эксперт и мастак только на простые приемы, выученные у нашего сержанта, но способен определить знатока. Его выдают не столько техника, сколько уверенность в стойке и движениях, и у Каприз эти качества были налицо. Когда Виллем атаковал внезапно, рассчитывая преодолеть ее защиту грубой силой, она не сдвинулась с места, парируя его удары быстрыми вращениями кисти; когда он попытался зайти с фланга, француженка совершила па, достойное балерины, развернувшись задом к озеру, а ко мне передом, и я заметил, что девичье лицо совершенно спокойно. Мне вспомнилось, как во время поединка с Лакшмибай в Джханси прекрасное личико рани исказилось, а зубы оскалились, как у готовой к броску кобры, но Каприз была совершенно безмятежна. Даже во время атаки ее выражение не менялось: губы сжаты, подбородок вскинут, глаза неотрывно устремлены на Виллема. Казалось, все ее эмоции ушли в острие и лезвие клинка.

Один раз мне показалось, что Штарнберг победил. Она оступилась, ее сабля дрогнула, и он прыгнул, рубанув по эфесу, в расчете выбить у нее оружие — грязный трюк, которым я сам пользуюсь, но у него не хватило ума или опыта дополнить его ударом левого кулака в висок и пинком по лодыжке, поэтому Каприз уцелела. Вынужденная опуститься на колено под силой удара, она крутанулась с ловкостью гимнаста и, едва встав на ноги, провела контратаку. В этот момент внезапный спазм напомнил мне о более неотложных проблемах. Голова кружилась, чувствовалась слабость, служащая предвестником обморока. В панике я ощупал зияющую в животе рану. Боже, вокруг меня целая лужа, если сейчас я отрублюсь, то истеку кровью до смерти. Я сжал края разреза, пытаясь сдержать поток и попытался приподняться на локте в дурацкой надежде, что изгиб туловища сожмет рану, не прекращая наблюдать за поединком.