Записки Флэшмена. Том 2.

И тут эта подлая свинья колет меня в ногу, до крови! Пожелав ему провалиться в ад, я вскочил, осторожно пятясь, и, увернувшись от замаха, снова ринулся ко входу в туннель. Вот бы завлечь его к куче разбросанного снаряжения — противник может запутаться, даже споткнуться... Но Виллема на мякине не проведешь — он настойчиво оттеснял меня в сторону. И тут надежда вернулась, ибо, если он загонит меня в туннель, драться придется в темноте, я могу упасть и рубануть его по ногам...

— Проклятый старый лис! — взревел он, быстрым, как молния, взмахом клинка преграждая мне путь, и я, кое-как отбивая атаки, вынужден был отбежать прочь.

Через миг Билл, скаля зубы в ухмылке, снова насел на меня, тесня в пещеру. Его сабля казалась вездесущей, угрожая голове, плечам, ребрам; а однажды он достал меня в низком выпаде, но я сумел повернуть форте и в отчаянии рубанул наотмашь. Штарнберг довольно ловко парировал, но замер, поглядев на меня с долей уважения.

— Ха, не такой уж вы и старик, мошенник! — говорит. — Хотя ума не приложу, как вам удалось стать проблемой для сатрапа? Он, наверное, был нездоров.

— Едва не обделался, вроде тебя! — переводя дух, отвечаю я. — Бежал, как заяц — да-да! Что, он не рассказал тебе, как удирал под конец, поджав хвост? Конечно, наш хитрец Штарнберг скромно промолчал!

Хрипя и задыхаясь под непрерывными атаками, я поливал Руди всеми оскорблениями, какие мог придумать, ибо знал — это последний мой шанс. Легкие и ноги отказывались служить. Молодые мышцы Билла одержат верх, если я не заставлю его потерять голову. Но сын оказался таким же хладнокровным, как отец, черт бы его побрал. Он торжествующе захохотал, видя, как я, отмахиваясь и бранясь, увиливаю от него.

— Что, язык на плечо? — бросает Виллем. — Поберегите дыхание... или перестаньте бегать как угорелый, а? Иди сюда, старый дурак, остановись хотя бы на миг и покажи, из какого теста ты сделан!

Так я и поступил. Не потому что хотел, просто слишком устал, чтобы скакать. Мне пришлось прибегнуть к последней надежде плохого фехтовальщика: «мальтийскому кресту», изобретенному хайберскими рубаками, — это крестообразные движения клинком со всей дури. Ни один противник не в состоянии достать тебя, но ему нет нужды, потому как ты сам скоро свалишься от изнеможения, как я убедился в 60-м, когда мы с потомком Чингиз-хана сдерживали напор «знаменщиков» Сэма Коллинсона в Летнем Дворце. Вернее сказать, сдерживал монгол, а я выгадывал момент для бегства[939]. Но теперь Чингиза, способного принять удар, рядом не было, и я понимал, что продержусь лишь несколько секунд. Потом онемевшая рука опустится и этот ухмыляющийся красавчик-садист вонзит острую сталь в мое трепыхающееся тело... Все закончится здесь, в холодной пещере, где два крошечных человечка рубятся друг с другом, наполняя величественные своды эхом звенящих клинков. Меня искромсают на куски в этой Богом забытой глуши. Меня, пережившего Балаклаву, Канпур и Жирные травы, темницу форта Раим, Геттисберг и пушки Гвалиора, убьет сосунок, который даже вполовину не стоящий фехтовальщик, вопреки всем его академическим трюкам, иначе покончил бы с такой старой развалиной уже сто лет назад. Дьявольская несправедливость и бессмысленность всего этого разрывала мне душу все сильней по мере того, как убывали силы. Я снова подал голос, сказав то, что, полагаю, станет в один прекрасный день последними моими словами:

— Это нечестно! Я этого не заслужил... Нет-нет, подожди, бога ради, не сейчас... Ах-х, со мной все кончено... Прав был доктор...

И я выронил саблю, хватаясь за сердце и переменившись в лице, после чего упал на колени.

— Какого черта! — закричал Виллем, когда я, хватаясь руками за грудь и стеная от боли, широко раскрыл рот, через который вырывалось сиплое дыхание.

Мой противник замер, занеся саблю для последнего удара.

— Ты блефуешь, старый хрыч! — воскликнул он... но подошел на столь необходимый шаг, и я метнулся вперед, метя правым кулаком ему в промежность. И промахнулся, черт его дери! Удар пришелся в бедро, Штарнберг пошатнулся, но не обездвижел. Когда я подхватил саблю и нанес удар, способный отрубить ногу, мерзавец парировал его и снова двинулся на меня, сверкая глазами.

Я развернулся и побежал, ожидая ощутить вонзающееся в спину острие и зажмурив глаза. Споткнувшись, я упал и, съехав на животе вниз по склону, врезался в ледяную воду. Я барахтался на отмели, когда он появился на берегу, намереваясь рубануть меня сверху вниз, и заставил отползти назад, за пределы досягаемости, на глубину, достигавшую колена. Глубже заходить я не смел, потому как вода в этой чертовой луже способна была обратить в сосульку даже Гренделя[940]. Мои ступни и икры оледенели в момент, и я понимал, что погружение означает верную смерть в считанные минуты. Штарнберг замер на берегу, прикидывая расстояние, но не решился последовать за мной, ибо знал, что вода лишит его стремительности. Он выругался, погрозил саблей и изрек самое идиотское предложение, какое мне доводилось слышать: