Записки Флэшмена. Том 2.

— Хотите спросить, что дальше? — говорит он. — Трудный вопрос, Гарри, чертовски трудный... Проблема в том, что вы мне нравитесь, хоть даже и порушили мои планы. На самом деле даже еще сильнее. И случившееся — просто один неудачный ход в большой игре. Так или иначе, но я достану Франца-Иосифа, и ждать этого недолго. Поверьте на слово. И тогда... тогда все будет прекрасно, и Венгрия станет свободной страной. Но это все так, к слову.

Штарнберг снова уселся на ящик, и стал пускать колечки дыма, наблюдая, как они замирают в неподвижном воздухе пещеры. По хребту у меня побежали мурашки.

— Проблема в том, что хотя вы пришлись мне по нраву, как и моему сатрапу тогда, и я предпочел бы, чтобы мы пожали друг другу руки и расстались друзьями... — и чтоб мне провалиться, если голос его не звучал искренне, — но вы слишком много знаете. Прежде всего, вчерашнее происшествие для властей — большая загадка. Что известно людям Франца-Иосифа? Что кто-то пытался проникнуть в дом — свидетельством тому служат взломанная дверь и убитый часовой. И что это дело рук «Хольнупа» — помимо Гюнтера вторым погибшим был мадьяр, известный революционер. И что мы с вами имеем некое отношение к этому делу. Ну и? При всех их подозрениях австрийцам не удастся доказать ни единого обвинения против меня или вас, если только мы не окажемся так глупы, что попадемся им в лапы в ближайшие день-два, когда след еще свеж, а ярость не улеглась. По прошествии же времени они будут рады забыть про нас и постараются сохранить все это некрасивое дело в секрете. Понимаете?

Я понимал прекрасно, и мне очень не нравилось зловещее значение, которое он вкладывал в свое «вы слишком много знаете».

— Вот почему я намерен залечь до поры в Италии, — продолжает Виллем, — и лишь потом явиться на глаза к Бисмарку, у которого не будет ни малейшего повода заподозрить меня. Au contraire[934], канцлер встретит своего агента с распростертыми объятиями! Ведь по сути вещей его хитроумный план сработал лучше некуда, так ведь? — Билл, сверкнув глазами, подался вперед. — «Хольнуп» нанес удар, промахнулся, потеряв двоих бойцов! «Браво, Штарнберг и Флэши! — воскликнет Отто. — Я сам не справился бы лучше!». Так он склонен будет думать... и я не намерен его разубеждать. А если спросит, почему мы не остались пожать заслуженные лавры, я отвечу, что почел за лучшее скромно исчезнуть. О, он проглотит. Но... — тут Виллем мрачно покачал головой, — предположим, что вы расскажите ему правдивую историю о событиях последней ночи, а? Я окажусь в затруднении, Гарри, ох в каком затруднении...

— Но я не скажу ни слова! — вырвалось у меня с такой силой, что по пещере запрыгало эхо. — Никогда, клянусь! Ей-богу, ни слова! Мне даже и в голову не придет, да и с какой стати? Вы не верите, что я буду...

— Так вы заявляете в Зальцкаммергуте, — прерывает он меня. — Но в безопасности — в Лондоне или Париже? Кто знает? Ну хорошо, вы храните молчание — но я уверен, что если австрийская полиция сцапает вас прежде, чем вам удастся улизнуть из страны, вы заговорите как миленький. А у вас нет ни единого шанса ускользнуть.

— Это почему? Если вы собираетесь в Италию, мы можем...

— Я могу, вы — нет. У меня наверху лошадь и я знаю местность. Но не стану рисковать, беря пассажира. Простите, старина, — произносит с мужественным сочувствием в голосе этот лицемерный пес, — но мой путь лежит вверх... а ваш — вниз.

И он указал куда-то за меня, в сторону разлома.

— Вы не можете так говорить! Боже, Штарнберг... Виллем! Клянусь, я буду молчать! Слово чести! Господи, парень, да кто мне поверит, даже если я окажусь так глуп, что проболтаюсь? Бисмарк? Вы прекрасно знаете, что нет — эта свинья никогда не доверяла мне! И зачем мне стучать австриякам? Сами ведь утверждаете, что им ничего не доказать! И мне вполне по силам объяснить, почему я исчез ночью из резиденции: не знаю пока точно, что я скажу, но легко наплету что-нибудь про то, как «Хольнуп» похитил меня или еще...

— Уверен, что вы справитесь, — кивает Билл. — Но станете ли вы врать, если правда поможет спасти вам свою шкуру? Сомневаюсь. Я бы не стал.

Он замолчал, погрузившись в раздумья.

— Помимо прочего, есть еще одна причина, по которой я не выпущу вас... живым, даже если был бы уверен, что вы не станете болтать.

— Бог мой, и что это за причина?

Некоторое время Штарнберг сидел, хмурясь и улыбаясь одновременно, потом отбросил окурок, встал, сделал несколько неспешных шагов и повернулся ко мне. Вид у него был задумчивый.

— Долг чести, так, пожалуй, можно это назвать. Я чувствую себя обязанным перед отцом.

Заметив, что я недоуменно вытаращился, он продолжил: