Записки Флэшмена. Том 2.

— Оставим эту тему. Все в прошлом, и те двое тоже... Но мы-то здесь! — В одно мгновение девушка оживилась снова, соскочила со стола, всплеснула руками и рассмеялась. — Ах, сколько времени прошло с той встречи в Берлине, и я была так desolee[960], что меня оставили, не сказав ни слова... Ах, и разъярена, вы даже не поверите, как! Помните, что я говорила о Шувалове той ночью, в ванне? — Мамзель хихикнула. — Ну, о вас я выражалась не лучше — почти. Существует в английском слово, обозначающее гнев и печаль одновременно? Но все в прошлом!

Она стремительно опустилась на колени перед моим креслом (и это в платье от Уорта!).

— И вот мы встретились! Вы скучали по мне, cheri?

Как не раз уже отмечалось, будь я проклят, если смогу понять женщину. Но если ей хочется предать забвению ужасы той треклятой шахты, то слава богу и ура! Без всякого сомнения, у нее имеются свои резоны, и поскольку выражать признательность не мой конек, да и ее сияющие глаза, смеющиеся губы и выпирающие груди сообща умоляли меня согласиться, я упорствовать не стал.

— Скучал ли я, милая? Чертовски. И, думаю, намного сильнее, чем вы могли скучать по жалкому старикану вроде меня...

— Неправда! О, когда вы бросили меня в Берлине, я была безутешна, desolee! Целый день! А что значит старикан, да еще жалкий? Ох, этот ваш английский язык, он такой чудной!

— Возвращаясь к вещам, о которых мы больше не будем... я скажу только чудное английское «спасибо»...

— И ни слова больше! — приказывает мамзель. — Иначе я не буду... как вы это называете: целоваться и обниматься?

Она лукаво подмигнула мне и спросила своим хрипловатым голосом:

— А вы... достаточно окрепли?

— Испытайте меня, — отвечаю я, потянувшись к ней.

Но она мигом вскочила и, ловко прижав мои руки ладонями вниз к подлокотникам кресла, навалилась всем телом, не давая мне пошевелиться. Оставалось только пожирать глазами совершенной формы дыньки, аппетитно колыхающиеся перед самым моим носом и гадать, разойдутся ли швы во время совокупления в сидячем положении. Потом эта проказница прижимает свои смеющихся губы к моим, дразнит язычком, после чего отстраняется, оставив меня пыхтеть и пытаться обнять ее, забыв про резкую боль в боку.

— Non-non! — восклицает она. — Сидите смирно, дурачок! Потревожите рану! Нет, я настаиваю, idiot! — И резко стряхивает мои ладони с обтянутого сатином зада. — Это невозможно...

— Только не говорите, что это невозможно! Боже, неужели вы думаете, что меня прежде не подкалывали? Это ж так, простая дырочка в брюхе, я на нее и внимания-то не обращаю...

— Не говорите, чего не знаете! Я-то видела!

На миг голос ее стал действительно сердитым, глаза заблестели, будто вот-вот заплачут. Но это столь же стремительно прошло, и Каприз уже разыгрывала строгую сиделку, возносящую жалобы, закатывающую очи и осыпавшую меня галльскими междометиями, которые я принял с видом похотливого, но покорного ягненка, и обещал не распускать руки, честное индейское.

— Обещаете? Даете слово? — переспрашивает она, ни на йоту не доверяя мне.

— Можете убедиться, — отвечаю. — Давайте еще раз поцелуемся, и вы все увидите.

— Va-t-en, menteur[961]! — фыркает француженка.

Тогда я сел на свои ладони, и она наконец уступила. Я понимал, что поцелуй — все, на что я способен, поэтому постарался выжать все возможное из этих сладких губ за несколько секунд, пока она не оторвалась от меня, раскрасневшаяся и жадно переводящая дыхание.

— Bon[962], — говорит Каприз, извлекая из ридикюля какие-то газеты. — Значит, мне можно без опаски посидеть рядом, покуда вы почитаете кое-что из подарка, который я вам принесла. Выпросила у одного британского туриста в городе, изобразив, что интересуюсь вашей culture Anglaise[963]. Боюсь, его жена была очень недовольна.

Мамзель уселась на подлокотник кресла и, позволив обвить рукой ее стан, положила газеты мне на колени.

— Не прочь вспомнить старые времена, non?

— Боже мой! — не сдержался я. Это были номера «Панча». — Ах, жестокий маленький монстр! Напоминаете о случае, когда мне пришлось объяснять вам, что такое «ханки-панки»!

— Attention[964]! — она схватила меня за кисть. — С этим мне все ясно, не ясно, что смешного в изображении месье Гладстона, танцующего в одежде моряка или полисмена, дующего в свисток? Ах, еще почему ваш sacre[965] месье Панч так зол на Францию, что отпускает дурацкие шуточки про Мадагаскар, La Chine[966] и месье де Лессепса[967]? Или вот, что за острота насчет французов, играющих в ваш заклятый крикет?..

— Проклятый, дорогая, а не заклятый. Но леди не подобает...

— Ах, да, еще оскорбление! — ее палец вонзился в страницу. — Франция изображена в виде старой неуклюжей paysanne[968] с толстыми коленями и в жуткой одежде. А что за небесное создание рядом, столь прекрасное и элегантное в своем шикарном наряде? И кого же оно олицетворяет, а? «Манчестерский судовой канал», подумать только! Quelle absurdite[969]!