Записки Флэшмена. Том 2.

Затем Колридж повел речь, по мне, весьма осмысленную, о ходе игры, показаниях свидетелей, и вызвал некоторое оживление, когда, описывая систему Камминга обозвал ее «соuр d`etat»[1030]. Он мигом поправился: конечно, она называется не coup d`etat, но тоже как-то по-французски... Ox, coup de trois, так вроде бы? Ага, отлично.

И наш честный старина Колридж продолжил, благородный и милосердный дальше некуда, привлекая внимание присяжных к тем или иным пунктам, напоминая, что его личное мнение ничего не значит, решать им, а все что в его силах, это поставить вопросы, отвечать на которые предстоит жюри. Лишь однажды он не сдержался, вступив в краткую перепалку с Кларком, за то, что тот сунул нос в личные дела обвиняемых. Не вина Лайсета Грина, что отец его был инженером, так ведь? И если молодой Джек Уилсон признанный тунеядец, разве это не его право? И если Уилсон пресмыкается перед принцем, так что с того, все ведь пресмыкаются?

Кларк заявил, что не называл отца Лайсета Грина инженером, на что Колридж ответил: да, не называл, но в этом был замечен его подчиненный. Он тоже не называл, заикнулся Кларк, но Колридж отмел возражения и сказал, что не видит причины потешаться над человеком, отец которого служил по инженерной части, и если парень водит компанию с принцем, то кому от этого плохо? Это вовсе не обязано восстановить этого малого против Гордон-Камминга, вот в чем соль.

Далее. Вся эта ахинея про то, как Гордон-Камминг потерял голову, вовсе не впечатлил суд. Прежде чем подписывать, Камминг имел кучу времени на размышления и знал, что делает. И он не потребовал очной ставки с обвинителями — чертовски странно, по мнению Колриджа. И не вернул выигранные деньги, не вложил в банк эти злосчастные 238 золотых. Так-так...

Дочитав до этого места, я почувствовал, что дело склоняется в пользу обвиняемых, но выводы делать рано. Потом старый пень лег на другой курс, обратившись к особе принца Уэльского. Да, Колридж не видит причин для сотрясения трона только из-за того, что принц играет в баккара. Его высочеству приходится вести напряженную общественную жизнь, принимать посетителей, произносить спичи, слушать речи и все это, по мнению судьи, жуткая скука, так что если принц желает немного разлечься вечером, так почему бы нет? Кто-то скажет, что лучше бы он почитал Библию вместо партии в баккара, но у нас ведь свободная страна, разве нет?

Вполне здравая, на свой лад, тирада, перемежаемая цитатами из Шекспира (включая кусок про Генриха V при Азенкуре, про честь) и прочих авторов, с которыми коллегия присяжных была, разумеется, прекрасно знакома, и латинскими изречениями, призванными напомнить о серьезности предстоящей работы. И вот под конец, когда жюри, надо полагать, погрузилось в приятную дремоту, Колридж сбросил вдруг маску философствующего старого хрыча и произвел натиск, решивший дело сразу и навсегда.

Станет ли невиновный, возопил он, подписывать документ, признаваясь в жульничестве, просто из стремления не дать публике узнать, что принц Уэльский тешится игрой в баккара? Согласится ли человек назвать себя шулером только ради того, чтобы на свет не всплыло занятие принца, которое кому-то покажется постыдным? Нет, он, Колридж не в состоянии поверить в это.

Присяжные удалились... И на этом, проклятье, отчет оборвался, и мне пришлось отправиться домой. И вот, тихим вечером иду я домой, как вдруг на углу Брутон-стрит появляется мальчишка с кипой газет и воплем: «Вердикт!» И верно, горячая новость поспела: жюри потребовалось тринадцать минут, чтобы оправдать обвиняемых.

Это означает, что Камминг уничтожен. «Двенадцать честных» объявили его лжецом и мошенником.

Каюсь, новость, хотя и превосходная, потрясла меня. Какого дьявола жюри из англичан, обязанное толковать сомнение в пользу человека, приняло такое решение? Но все же они были в суде, в отличие от меня, и для вынесения вердикта им потребовалось очень мало времени, едва ли больше, чтобы собраться вокруг стола и проголосовать. Сомнений явно не имелось, как и возражений.

Удивительно, но общественные мнения, разделявшиеся почти поровну, после суда решительно склонились на сторону Камминга. Одна уважаемая газета высказалась, что свидетельство о жульничестве не столь уж и железное; а на каждом углу шушукались: какой-де вообще имелся смысл доводить дело до суда, когда его легко можно было уладить в Трэнби. И так бы и случилось, кабы не чрезмерное рвение друзей принца, стремящихся уберечь его от скандала.

Ирония в том, что вопреки уважительному обхождению со всякими там извольте-ваше-высочество-будьте-так-любезны, суд стал самым черным пятном во всей изрядно заляпанной репутации Берти. Пресса клеймила его от Белграда до обеда, а когда он (с благословения, как говорили, премьер-министра и архиепископа Кентерберийского) издал обращение, в котором заявлял, что терпеть не может карт и делает все возможное, дабы искоренить их, то выставил себя трусливым подленьким лицемером, каковым и являлся, и вызвал бурю насмешек.