Записки Флэшмена. Том 2.

—... и признайся я в Трэнби, тебе пришлось бы разрываться на части, мучиться на рогах Тантала — так, кажется, говорят: пойти ли против меня, чего, я знаю, ты никогда бы не сделал, либо... либо стать сообщником в моем неприглядном деянии! Я не могла этого допустить! — Она утерла слезы рукавом. — Поэтому решила молчать и обманывать тебя. И мне очень-очень стыдно, правда, любимый, но вовсе не за то, что я подстроила Билли Каммингу. И если ты осудишь меня, что ж! Ах, Гарри, как мне хотелось признаться во всем тебе — много-много раз, но я убеждала себя молчать, пока не кончится суд, ибо тогда поздно будет менять что-либо!

Элспет обвила руками мою шею, умоляюще глядя в глаза.

— Ах, Гарри, мой джо, простишь ты меня? Если нет, я, наверное, умру... Потому что пошла на эту низость только ради тебя и... твоей чести!

Теперь вы понимаете, почему я убежден, что Элспет надо дать возможность нести свой бред сколько заблагорассудится, ибо в итоге можно-таки добраться до сути. К ней-то мы и приближались.

— Красавица моя, — начинаю я, стараясь не дернуть ногой, ноющей от напряжения. — Что общего может иметь со всем этим моя честь? И небом заклинаю, скажи, что же натворил Гордон-Камминг, чтобы ты так его ненавидела и отплатила от души?

И наконец она призналась, склонив голову и едва прошептав:

— Он назвал тебя... трусом.

Я едва не уронил ее на пол.

— Кем-кем?

— Трусом! — Голова ее вскинулась, а лицо вдруг озарилось неистовой яростью. — Он бросил это мне в лицо! Да! Ох, я сгораю от стыда, вспоминая об этой подлой клевете! Злой, мерзкий сплетник! Он заявил, что ты драпал от сикхов, зулусов, или как там их еще в том месте в Африке, под Исал... Исан... как ее...

— Исандлваной? Господь милосердный, да кто же там не драпал?

Но супруга была слишком разъярена, чтобы слышать меня, метая молнии против жалкого подонка, который осмелился утверждать, будто ее муж улепетывал на повозке, бросив товарищей умирать, и отсиживался в госпитале в Роркс-Дрифте. (Все было правдой, за исключением убежища в госпитале — не больно отсидишься, когда над тобой пылает крыша, а черные ублюдки лезут через стену.) Элспет была настолько потрясена этим поклепом, что бросилась прочь от него, едва не плача, и будь-де она мужчиной, прибила бы негодяя на месте.

— Слышать, как он цедит сквозь свои завистущие зубы эту ложь, клевеща на тебя — самого храброго и доблестного воина на свете, как известно всем, заслужившего крест Виктории и множество других наград, Гектора Афганистана и Баярда Балаклавы! Так писали в газетах, и я храню вырезки все до единой. И разве я своими глазами не видела, как ты, подобно льву, сражался с теми неприятными людьми на Мадагаскаре и провел меня целой и невредимой, как помчался за мной, недостойной, на край света и спас... Ты ведь самый милый, самый добрый рыцарь на свете...

Тут она уткнулась лицом мне в шею и разрыдалась в голос, я же аккуратно переместил ее на соседнее кресло и принялся растирать онемевшую ногу, удивляясь таинственному устройству женского ума. Элспет продолжала некоторое время прижиматься ко мне, изрыгая сдавленные анафемы в адрес Камминга, потом наконец вынырнула, раскрасневшаяся и вся в слезах.

— Я бы не рассказала тебе, кабы ты не надавил, — выдохнула супруга между рыданиями. — Когда я повторяю эту гадкую ложь, то чувствую, как она пачкает мне губы. Он пытался обесчестить тебя, я же в отместку решила так или иначе ославить его, даже если придется ждать вечность. И если поступок мой был скверным, низменным и подлым, мне все равно! Камминг негодяй, и все тут, и теперь каждая собака на помойке знает, кто он такой!

Не так-то просто представить почтенную матрону со златокудрыми волосами в виде воплощения гнева Господня, но ей это великолепно шло. Моя дорогая хмыкнула, выражая одновременно презрение и печаль.

— Теперь ты знаешь, на какой женщине женился. И если ты отвергнешь меня, это разобьет мне сердце, но я поступила бы так же снова, хоть тысячу раз! — Готов поклясться, зубы ее заскрежетали. — Никому, никому не позволю говорить плохо о моем герое, и все тут!