Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 1

Представленные мною акварельные эскизы получили одобрение всего кружка; Врубель дал ценные указания в размещении красочных пятен, и я, никогда не рисовавший ни одной декорации, при посредстве помощников, выполнил три огромных полотнища (декорации были внушительных размеров — размер задника сцены 24 аршина[916] длины). Позднее я еще раз попробовал писать две декорации по эскизам Врубеля для оперы «Моцарт и Сальери»[917]. Также мною был набросан эскиз для костюма Бориса Годунова, причем костюм был дан в спокойных лиловатых тонах. Мамонтов предложил мне поехать вместе поискать парчу, мы перерыли все магазины, начиная с Сапожникова, и где-то на Никольской, чуть ли не у Ионова, нашли единственный кусок, который отвечал эскизу. Это была парча — на лиловом фоне серебряные и черные цветы. Получилось строго и эффектно. Когда привезли материал, Шаляпин начал было капризничать, говоря, что это траурно, Мамонтов заметил: «Как же ты не понимаешь, Федя, что Борис Годунов — это один сплошной траур, таким и должен быть костюм — траурным».

Все театральные постановки никогда не были выполнены только по эскизу, а всегда сопровождались всевозможными пояснениями и дополнениями. Сходились все силы художественного кружка, и выносились чрезвычайно ценные замечания, деликатные советы или беспощадная критика. Так было и в отношении моих декоративных эскизов, когда меня одобрял очень Врубель и советовал не прекращать подобных работ, тем более что в то время я серьезно изучал русское искусство, с увлечением копировал в музеях и дома фрагменты русской старины, увлекался живописью В. Васнецова, в то время заезжавшего к Мамонтову, <так как он был занят росписью Киевского собора>[918].

Наконец, осенью театр был закончен, и началась обычная бюрократическая волокита с выполнением всяческих формальностей, причем все власть имущие старались проявить свое усердие предъявлением часто глупых, вздорных требований. <Заведующему административной частью оперы М. Д. Малинину было поручено во что бы то ни стало открыть в назначенный срок театр, намекнув, что если понадобится какая-либо «смазка» — не останавливаться и перед этим.

И действительно, как я узнал впоследствии, не кто иной, как его превосходительство генерал М. Н. Грудистов, вершающий разрешения общественных зданий, спокойно принял «письмо», попросту конверт, в котором было вложено 300 руб. (такса «за усердие»). Конечно, разрешение было дано и, наконец, в назначенный час состоялось торжественное открытие с обязательным присутствием полицмейстера, частных приставов и вообще — членов полиции, всегда наживающихся при подобных торжественных моментах>[919].

Но в последний момент явилась еще забытая власть, которой, очевидно, кассир и артельщик забыли своевременно дать «письмецо», <власть явилась от лица Электрического общества, нашла пустую причину в якобы неправильном распределении проводов и потребовала в самый короткий, явно невыполнимый срок смены проводов и кое-какой арматуры. Слонов (артельщик. — Примеч. ред.) был моментально вызван в кабинет дирекции, откуда вылетел очень скоро красный, получивший достаточное вразумление от Мамонтова>[920]. Артельщик помчался в «Электрич[еское] обще[ство]», и через час пришла бумажка, разрешающая работу в театре при условии постепенной перемены проводов «сообразно обстоятельствам».

Театральные репетиции происходили обычно, пока не был отстроен театр, и позже, в квартире Т. С. Любатович, жившей в небольшом одноэтажном доме на Долгоруковской улице (дом бывший Беляева)[921]. Во дворе этого дома, в небольшом кирпичном флигеле поселился только что женившийся на балерине Торнаги Шаляпин.

Ежедневные вечерние чаепития, начиная с 8 часов вечера, происходили всегда в присутствии Шаляпина, художников Коровина и Серова, приезжал сюда Врубель, и тут же за чайным столом обсуждались планы будущих постановок, делались наметки будущих сценических образов — все это перемешивалось оживленными разговорами и остротами Шаляпина.