Записки мертвеца

Мы углублялись всё дальше и дальше в лес, но не было и секунды, когда бы я почувствовал себя растерянно или взволнованно. Я был уверен, что Астахов точно знает, куда идёт сам и точно знает, куда ведёт меня, и что выбранное им направление — самое верное. И почему-то я чувствовал, что по дороге мы не встретимся ни с какими опасностями, о которых мой обречённый на смерть проводник не будет знать заранее. Было холодно. Сквозь покачивающиеся деревья до нас дотягивался промозглый ветер и заставлял идти чуть быстрее. Мы брели посреди неизвестности, неизвестно куда, и неизвестно было, что меня ждёт в конце этого пути. Но почему-то здесь, сейчас, рядом с умирающим Астаховым мне было комфортно, безопасно и оттого — тепло.

— Так, давай-ка здесь присядем, — сказал Астахов, когда мы дошли до опушки, которая выглядела так, будто бы мы не первые, кто сделает сейчас на ней привал. В середине, между двумя поваленными деревьями, служившими, по всей видимости, сиденьями для случайных бродяг и путников, на земле было кострище. Не похоже было, что костёр здесь жгли когда-то совсем недавно. Но что здесь кто-то проводил время и грелся у костра когда-то этой осенью, было очевидно.

— Это наш такой… Ну, типа клабхаус, — пояснил Астахов.

— Клабхаус?

— Такое место… Типа нычки. Типа, где прибухнуть можно, посидеть, фигнёй всякой пострадать. Так-то у Старкова с этим строго всё: чуть ли не до расстрела. Но если всё время служить как надо, делать всё по правилам и не отдыхать, нарушая их — рехнуться можно. Вот мы тут и тусовались иногда, когда в патруль ходили. Или когда в патруль ходил кто-то знакомый, с кем можно было договориться. Давай присядем тут, я хоть ногу чем-нибудь перевяжу. Да обработаю: тут где-то водочка должна быть припрятана ещё… Где-то… Во! Вон там.

Астахов подошёл к трухлявому пню, на который секунду назад указал рукой, и достал из его недр полулитровую непочатую бутылку водки. Он сел на одно из поваленных деревьев, отложил автомат в сторону, вытянул ногу и стал рассматривать рану на бедре, чуть выше колена.

— И что у них только в голове… Как животные, честное слово, — чуть слышно приговаривал он.

Затем он вылил часть содержимого бутылки на рану и, к моему удивлению, не издал ни единого звука: только сморщился так, словно съел что-то невыносимо кислое и одновременно горькое. Потом он прильнул к горлышку сам и сделал несколько больших глотков. По всей видимости, изначально делать этого он не хотел.

— Фу-х, блин… — сказал он, доставая из нарукавного кармана нечто в коричнево-зелёной упаковке. Он открыл зубами эту самую упаковку и достал из неё бинт и ватно-марлевые подушки, которые тут же приложил к ране. Затем он довольно неряшливо примотал их к ноге бинтом, зафиксировал его на бедре, сделал ещё один глоток из бутылки и снова сказал на выдохе, на этот раз уже с облегчением:

— Фу-у-ух, блин… Будешь? — спросил он меня, протянув бутылку. Я отказался.

— А страшно всё-таки, да? Немножко, — сказал он, и я как-то сразу, без лишних пояснений, понял, о чём речь.

— Наверное, предположил я.

— У тебя умирал кто-то?

— Да. Много кто. Почти все, кого я знал, умерли. Не при мне, правда — там где-то. В городе. На улицах.

— Та же фигня. Та же фигня…

На мгновение все эмоции вдруг исчезли с лица Астахова. Он будто бы на момент стал пустым и не думал больше ни о чём, а глаза его, глядевшие в какую-то точку впереди, на самом деле не смотрели теперь совершенно никуда. Но то было всего лишь мгновение: уже в следующую секунду Астахов, будто бы очнувшись от векового сна, встрепенулся, посмотрел на бутылку и глотнул ещё немного.

— Сколько людей, сколько людей… — продолжил он. Слова его были бессвязными, но я всё ещё очень хорошо понимал, о чём он, — Это ж надо… Кошмар. Кошмар…

Так мы провели ещё какое-то время. Я не знал, что сказать, и потому молчал. Боялся, что скажу что-то такое, что расстроит Астахова на его пути на тот свет. Мне хотелось спросить его о чём-нибудь: например, как он оказался в армии или был ли он свидетелем первой попытки зачистки города, и, если был — что видел он там, на улицах, в первые дни войны с мертвецами. Хотелось спросить, кем были его родители, и что с ними стало. Хотелось узнать больше о его жизни до всего этого, хотелось узнать больше о его службе под началом Старкова. В конце концов, хотелось спросить его о том, как он планирует провести свои последние часы на земле. Но я не решался и лишь молча слушал, что Астахов шептал сам себе под нос, и изредка кивал, стремясь показать ему, что он не один здесь, в этот недобрый час.

— Идти надо, — немногим позже сказал он и тут же встал с лежачего дерева. Затем закрыл бутылку, положил её обратно в пень и жестом позвал меня за собой.