Записки мертвеца

Ожидали мы на заправочной станции, неподалёку от перекрёстка, на котором проспект Второго сентября сливался с трактом, соединявшим центральную часть города с моим районом. Смирнов для вида запретил нам трогать что-либо в магазинчике при заправке. Однако все всё понимали, и он — тоже всё понимал. Ну как солдат удержится от того, чтобы не утащить сладкую, манящую шоколадку со стойки возле прилавка? Кормили нас, конечно, исправно, но сахар… О, сахар стал для нас новым видом наркотика. Даже после конца света пища в батальоне Старкова более-менее соответствовала прежним армейским стандартам, которые, по всей видимости, предполагали максимальную — порой даже гротескную — пресность всего, что должен был проглотить отдельно взятый военнослужащий за завтраком, обедом или ужином. Пища была питательной, но совершенно безвкусной. Поэтому приправы — что соль, что перец, что сахар — были и в Знаменском, и тут, в городском пункте дислокации, на вес золота. Потому-то многие солдаты и мечтали получить постоянную работу где-нибудь вдали от штаба. Такое положение предполагало автономный поиск пропитания: то есть, для выездных миссий Старков лично санкционировал некую лёгкую форму мародёрства с вытекающим из неё опустошением полок близлежащих магазинов. А автономный поиск пропитания предполагал автономное определение рациона. И уж тут солдат мог оторваться по полной. Для нас такой санкции Старков не давал, как, впрочем, и не запрещал что-то вроде невинного воровства жвачки или шоколада. Однако Смирнов решил, что лучше переглядеть, чем недоглядеть. Поэтому вкусности из магазинчика мы поедали тайно, выходя на улицу под различными предлогами.

Когда пришёл мой черёд поживиться газировкой, я вышел из магазина и спрятался за углом. Газировка громко пшикнула, едва я её открыл, чем изрядно напугала меня. На всякий случай я посмотрел по сторонам и ещё раз проверил, не пришёл ли на мой звук капитан Смирнов или ещё хуже — старшина роты. Не обнаружив никого из них, я принялся пить. Наслаждаясь сладкой шипучей амброзией, я смотрел на тракт, который выглядел теперь иначе, чем в ту пору, когда я ехал к Ириному дому. Теперь по нему то и дело проезжала техника: военные автомобили, гражданские бульдозеры и фуры с прицепами — всё то, что участвовало либо в расчистке дороги от разбитых тачек, либо в наведении новых баррикад, преграждавших улицы, сливающиеся с трактом. Похоже, что сам тракт — по крайней мере, на каком-то своём протяжении — уже был зачищен: уж очень уверенно по нему сновали бульдозеры без сопровождения боевых машин. Нам обо всём ходе операции и о положении общей картины, понятное дело, никто не докладывал, а сплетни собирать нам, новичкам, было некогда. Поэтому нить событий я потерял по прибытии сюда, и перестал следить за свежими новостями в деле освобождения города после того, как покинул Знаменское. Теперь я был в курсе лишь того, в чём принимал непосредственное участие, и свидетелем чего становился лично. Может, если бы мы чуть позже закончили с трупами в парке аттракционов, я бы так ничего толком и не узнал о Радуге и о том, что Аркадию с Ангелиной посчастливилось уцелеть в ней.

— Ты там будь поаккуратнее, — напугала меня Ира, появившаяся из ниоткуда со своим напутствием. Я вздрогнул, едва не расплескав газировку, и в спешке проглотил то, что уже набрал в рот. Вышел большой, неприятный глоток, который, казалось, вот-вот разорвёт пищевод на части. Но, едва напиток оказался в желудке, мне полегчало, и ко мне вернулся дар речи.

— Да всё нормально будет, — ответил я.

— Ты чего так скривился?

— А-а, так, ерунда: кола поперёк горла встала.

Ира обняла меня и, кажется, впервые за долгое время я почувствовал её нежность. Мы обнимались и раньше, и целовались — тоже, и даже вступали в другие формы телесного контакта, когда нам это удавалось, и когда располагала обстановка. Но нежности между нами не было уже давно. Кажется, со времён той самой трагедии на дороге. И вот, после стольких дней и недель отчуждённости, она, наконец, будто бы признала меня частью своей семьи: человеком, которым она дорожит и которого не хочет потерять. Эта семейная теплота была смешана со страстью: она обнимала меня одновременно как брата и как своего парня. Возможно, не находись я сейчас на смертном одре, я бы подумал как следует и описал бы всё, что между нами произошло в тот момент более подробно и точно. Но я слишком тороплюсь, чтобы выбирать формулировки. Разумеется, Ира более чем заслуживает того, чтобы про любовь к ней я написал здесь чуточку больше. Может, так и сделаю где-нибудь в конце. Сейчас же я больше всего на свете хочу успеть зафиксировать всё: в первую очередь — последовательность произошедших событий. Нежности же оставим для послесловия, если таковое последует.

— Надо было мне всё-таки напроситься, — сказала она, положив голову мне на плечо.

— Да куда там. Смирнов правильно сказал: для этой работы покрепче надо быть.