Записки мерзавца (сборник)

   В свое время много говорили о моей благотворительности. Не думайте, что я такой добрый человек. Я просто ненавижу зрелище нищеты, и нет тех денег, которых бы я не дал, чтоб устранить из моей жизни диссонанс. Вы знаете, обо мне говорят и пишут: "Его скромность изумительна, он никогда не бывает в приютах и больницах, содержащихся на его средства..." Не бываю я там не из скромности, а из отвращения. А вдруг в лице ребенка или гримасе старика мне мелькнет грязь и мерзость беспощадного пауперизма? Я хорошо знаю, что бедные не прощают, да и не могут простить своим благодетелям. Поэтому я лично получаю удовольствие только от одного рода милостыни: от поддержки разоряющихся миллионеров. Не дайте обанкротиться пяти миллионерам, вы приобретете пять верных, умных, понимающих друзей и получите радость в стократ большую, чем от спасения десяти миллионов голодающих. Гостиница, где мы сейчас сидим, приобретена на мои деньги. В 1911 году, когда я снабжал вооружением турецкую армию, я встретил в Стамбульской бане молодого армянина. Бойкость его смекалки, игра его ума меня заинтересовали, и я дал ему сравнительно большую сумму для приобретения отеля. За десять лет он стал миллионером, скупил все отели Перы и на Босфоре. Когда я приезжаю, он не знает, как меня встретить, где меня усадить, и за радостную поволоку его восточных глаз я отдам все свои Нью-Йоркские приюты.

   -- Эфендим, -- говорит он, с восторгом глядя на меня, -- останься в нашем городе. Мы скупим всю Оттоманскую Империю. Эфендим, помни, кто хоть раз испил сладчайшей воды Бейкоса, не может не вернуться в Стамбул.

   Рассказ мой подходит к роковым датам. Начало мировой войны застало меня в Милане, куда я приехал для туризма, проделав четырехнедельный курс Карлсбадского лечения. 1 августа вспыхнула война, а числа пятого, когда я уже собирался уезжать в Нью-Йорк -- via Лондон, получаю странную телеграмму от Вальтера:

   -- Скупай все имеющиеся в Европе запасы сахара и урожаи свекловицы на корню.

   Не скажу, чтоб я много понял в Вальтеровской телеграмме, но и на этот раз я не усомнился. Раз Вальтер хочет скупать сахар, значит, он прав. Через две недели получаю подробное письмо с описанием сахарной идеи. На основании точных вычислений Вальтер доказывает, что ко второму году войны в Европе начнется сахарный голод, особенно, если немецкое наступление нарушит правильную хозяйственную жизнь русского Юго-Запада. Образованный Вальтером специальный консорциум уполномачивает меня оставаться в Европе и скупать, скупать, скупать...

   В странном разрезе вспоминается мне война. Я переезжаю из города в город. В Лондонском Ritz, в Нью-Йоркском Piazza, в парижском Crillon, в Петербургской "Европейской", в холодных отелях чопорной Скандинавии, в роскошных палаццо притаившейся Италии я сижу в осточертевших аппартаментах и по двадцать четыре часа веду разговоры о сахаре. В промежутке двух бесед из газет или рассказов узнаю, что война (где-то идет война) входит в новый затяжной период, что Китченера утопили, а Бриана свалили, что в моей необъятной России недостаток хлеба, что в Америке банки задыхаются от обилия золота... И снова сахар, сахар, сахар... Готовый продукт, полуфабрикат, урожай на корню, контрольные пакеты сахарных предприятий... Первый год в моей душе роилось подозрение: а вдруг Вальтер ошибся? Но уже с начала 1916 года наши заработки достигли астрономических цифр: сахар дорожал ежедневно и, казалось, не будет конца ни нашим барышам, ни войне.

   В конце 1915 года в Амстердаме на вечере у главы тамошнего сахарного синдиката меня познакомили с Мата-Хари, жившей в те времена с принцем-регентом. Целуя ее длинную узкую руку с накрашенными ногтями и слушая ее рассказы об Индии -- венгерская еврейка, она выдавала себя за индуску, -- я менее всего думал, что имею дело с германской шпионкой и что в скором времени эта обольстительная женщина будет расстреляна в Венсенском лесу... А ведь был момент -- вернее целая неделя, -- когда она снилась мне по ночам и преследовала мое воображение в суматошный деловой день. Я уже начинал чувствовать, что страшная незнакомая болезнь постигла мое сердце, но в это время Мата-Хари уехала в Париж... Я остался лицом к лицу с сахаром...

   Окончание сахарной эпопеи вам известно. После смерти Вальтера, из привязанности к его памяти, я продолжал выполнять его предначертания и скупал сахар.

   Сахарный крах, случившийся прошлой осенью, застал меня на вершине. Я обладал к октябрю 1920 бесчисленными стоками и контрактами на пять лет вперед. За месяц кризиса я потерял три четверти своего состояния. Потом наступила очередь краха транспортного, краха рисового, краха табачного.