Записки нетрезвого человека

Спектакль стал заметным явлением театральной жизни. Премьера была отмечена статьей шекспироведа М. М. Морозова в «Правде» (1943. № 310. С. 4). Запись спектакля хранится в фондах радио. Д. В. Зеркалова за исполнение роли Элизы Дулиттл позднее получила Сталинскую премию. О Е. Д. Турчаниновой в роли леди Хиггинс много лет спустя с восторгом вспоминал В. Ардов (Ардов. Три встречи с Турчаниновой. С. 111–113).

Да и сам Володин не забыл этой постановки. В сценарии «Звонят, откройте дверь!» на сцене театра, где работает Павел Васильевич, актеры репетируют мюзикл «Моя прекрасная леди» по пьесе «Пигмалион», хором распевая куплеты Альфреда Дулиттла.

Но то, что я увидел, не имело ничего общего с тем театром, который я помнил… То, что происходило в помещениях с рядами стульев, нескромно, неискусно притворялось театром.

«Потом война убила театр. Я не ожидал. <…> Какие-то зрители — генералы и спекулянты — откидывались на спинку кресел и смотрели: „Так, этот ничего играет, а этот так себе…“ И театр стал заискивать перед зрителем: „А вот так не беспокоит? А вот это нравится?“ Это заискивание было отвратительно. Потом он ожил, в 60-е годы, когда появились Эфрос, Ефремов, Любимов, Товстоногов» (Еще раз от составителя. — Восп-2. С. 185–186).

«Сражения кончились, а потери, роковые для театра не кончились. За пять лет — с 1945 по 1950 год умерли — Хмелев, Москвин, Тарханов, Дмитриев, Юрьев, Михоэлс, Таиров. Театральные лидеры уходили один за другим — уже не было ни Станиславского, ни Немировича-Данченко, погиб Мейерхольд, оставшимися дорожили мало. Внутри страны шла еще одна война — иначе нельзя назвать руководство искусством до 1953 года. <…> В ход шли грубейшие ярлыки, открытые письма, а за ними санкции. Авторитет режиссера был практически подорван, что немедленно отразилось на общем исполнительском уровне. За постановку спектаклей брались малосведующие в режиссуре люди. Достижения театрального искусства по произволу или навету вытравлялись. <…> Театр умирал и одновременно канонизировался. <…> Критики и театроведы разучивались вести научные и критические споры, потому что они — и по воле спорящих, и независимо от нее — превращались в споры политические, делая одних жертвами, а других погромщиками и предателями, оставляя черные пятна на совести и провалы в научных биографиях» (Горфункель. Смоктуновский. С. 5–6).

С. 41

В театральный институт я не вернулся.

Не вернулись многие студенты, правда, большинство — по другой причине. Анна Образцова (1940-й год поступления) вспоминает: «На первом курсе со мной учились очень симпатичные ребята, но вы их не знаете и никогда не узнаете, потому что почти все они погибли…» (Смольяков. Тот самый ГИТИС. С. 38).

Я совсем был тогда плох. Я подумал, что сам-то я как-нибудь проживу, но — портить жизнь кому-то рядом с собой?.. Я решил, что жениться вообще не имею права. Так и сказал этой девушке.

Она ответила мне:

— Я и сама бы за тебя не пошла. Живи себе, как хочешь. Понадобится — напиши, приеду, надоест — уеду и слова не скажу.

Эта сентенция часто появляется в устах володинских героинь.

Вспомним Надюшу («Фабричная девчонка»): «…если уж полюблю, то один раз и на всю жизнь. Позовет меня — поеду за ним на край света. Скажет, надоела — уйду и слова не скажу».

Но когда меня выписали из госпиталя, я как-то сидел у них дома, и мать в ее отсутствие сказала мне:

— Она так переживает, плачет. Не лучше ли было бы вам… — и не договорила. <…>

— Расписаться? — говорю я. — Конечно, почему же нет. <…>

Расписаться решили прямо сейчас, это даже интересно. Я сказал, однако, что мой паспорт у родственников, но мне сказали: «Привези». <…> Хочет, чтобы была печать в паспорте? Ради бога, мне она не мешает, я же все равно не собираюсь жениться.