Записки о Панемской войне (СИ)

— Ишь разлетались мухи навозные! Смотри, Вилем… вон там… возьми на два пальца влево от одинокой горы… уже третий пошёл… — встревоженно говорил высокий и худощавый человек, потряхивая при каждом возгласе довольно длинной изрядно поседевшей бородой, являвшей полный контраст с коротко и неровно остриженными волосами. Громкий голос и манера размахивать при разговоре руками, словно лопастями ветряной мельницы, свидетельствовали о том, что бородач совершенно не опасался, что его может услышать кто-то чужой в этом пустынном месте на лишённой растительности вершине холма, и не стеснялся своего напарника.

— Что нам-то с того, дядя Геррит? — осторожно поинтересовался тот, едва улучив момент совсем короткой паузы.

Названный Герритом посмотрел на Вилема так, как смотрит учитель, смертельно утомлённый тупостью, ленью и полнейшим невежеством своих учеников, с жалостью и гневом во взгляде.

— Ты, что ли не понимаешь? — дернул он головой. — Не понимаешь? Позор нашего клана ван Борселенов!

Судя по тому, что напарник, крепкий чернобородый здоровяк на вид лет тридцати, ничего не возразил Герриту, старшинство пользовалось у этих людей непререкаемым авторитетом.

— Похоже, Вилем, ты забыл, что написано в книге: «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской.

И вышли на широту земли, и окружили стан святых и город возлюбленный.» Похоже ты плохо слушаешь преподобного Яана ван Рейна, когда он произносит эти святые слова: «Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его,» — старый ван Борселен говорил это с таким жаром, что, казалось, и без того знойный воздух полупустыни, накалённый за день солнечными лучами, от которых они прятались под низко натянутым защитным тентом, воспламенится прямо у его зубов.

— Каюсь, дядя Геррит! — покорно опустил глаза Вилем. — Преподобный так часто говорит о будущей войне, что…

— И он говорит сущую правду! — вскричал бородач. — Вот она! Вот, в небе! Ангел, выливающий свою чашу! — вновь показал он на приближающийся с северо-западной стороны и увеличивающийся в размерах дирижабль. — И, когда он ударит по Дымящейся Горе, тогда, как сказано, реки высохнут и холмы понизятся…

— А что будет с границами земель клана ван Борселенов, дядя? С теми, что тянутся отсюда, от этой забытой всеми степи до шахтёрской резервации…

— Хвала всевышнему, от неё осталась куча развалин, Вилем. Мой свояк Мартин ван Моор видел с вершины Бергштайна, как она горела в адском пламени зажигательных бомб, и рассказал мне об этом в красках.

— Хвала всевышнему?! — младший из ван Борселенов словно не подумал, что своим неловким восклицанием может ещё больше распалить и без того пылкого Геррита. — Преподобный ван Рейн учит, что наш Бог есть любовь, и ему претит…

— Ему не претит воздать грешнику по его грехам и предать его в руки праведников… — резко оборвал напарника старший, — буры никогда не признавали и не собираются признавать все эти границы, вышки и колючие проволоки, понаставленные теми, кто не имеет на то никакого права.

— Ещё вчера мы не были такими смелыми, дядюшка, когда старались не подходить к Погановке ближе, чем на 10 миль… — вновь позволил себе легкое ехидство Вилем.

— Времена меняются! И мы меняемся вместе с ними! — старший ван Борселен вытаращил свои глаза на соседа. — Заруби-ка себе на руке. На носу бесполезно — не увидишь и забудешь… За войной придёт время большого передела, и будет очень неприятно, если Лефеблям удастся отхватить себе хороший земельный куш, а нам достанутся развалины жилых кварталов с догнивающими трупами.