Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

Между тем мне кажется, что политические увлечения Поля чрезвычайно поверхностны и похожи на увлечения новым фильмом. В организации коммунистической молодежи велась кипучая пропагандистская деятельность. На некоторое время Лефор был захвачен этой интенсивной общественной жизнью, которая потом наскучила ему, потому что потеряла прелесть новизны, ― и он решил попытать счастья у Дорио́. Впрочем, и у Дорио́ он ничего не делает, а только ожидает, «что они такое выкинут», по его выражению.

Лефор меняет убеждения из-за формы значка, из-за цвета членского билета, так же как меняет ботинки или шляпу.

Большое пристрастие к внешним сторонам и проявлениям жизни ― вот что чрезвычайно для него характерно. Да Париж так богат этими чисто внешними блестящими атрибутами, что не увлечься ими очень трудно, и порой очень трудно отличить подлинное от фальшивого, тем более, что фальшивое зачастую «подается» в куда более заманчивом и привлекательном виде, чем подлинное…

Мы идем с Полем по улице Вожирара и перекидываемся фразами о политике: в самом деле, мы ― современные люди, а современные люди разговаривают о политике в любое время дня и ночи.

– Нет, старина, ― говорил Лефор. ― Все дело портят иностранцы. Их слишком много у нас. Они едят хлеб французов.

– Э, дорогой мой, эта песня стара уже стала; иностранцы тут ни при чем. Если Франция отстала от других стран в области вооружения и промышленного производства, то виной этому ее бесталанные руководители. Помнишь, что писал недавно Монтерлан: «Каждый раз, как Франция получает пинок в зад, она издает кукареку!» Вся наша внешняя политика, поверь мне, и есть серия получения пинков и «победных» кудахтаний после каждого из них. Мы отступаем перед врагом, а потом сами же прославляем это отступление, как победу мира. Разве тут до промышленности и вооружения?

Я говорю убежденным тоном и верю тому, что говорю, а между тем мой разум не в ладах с моими чувствами. Я знаю, что политика капитуляции перед Гитлером ничего хорошего не принесет, но я хорошо помню день 28-го сентября 1938 г. Казалось, все кончено, война неизбежна. Я шел по Итальянскому бульвару и повторял: «Нет, это невозможно. Неужели в такой райский день, когда такое синее небо, неужели разразится война?» И когда пришло известие о мюнхенской конференции, когда по Парижу и по всему миру пронеслось одно и то же слово: «сговорились», то оно принесло огромное облегчение, как глоток воздуха задыхающемуся. Даже те, кто сознавал, что Мюнхен ― обман, роковое для демократии отступление, даже они, я уверен, тихо сказали: «Слава Богу, на этот раз миновало».

Мы ― несчастное поколение, всосавшее пацифизм с молоком матери. Слишком много мы наслышались об ужасах войны, слишком много читали Ремарка и Дос Пассоса ― и скольких других! ― слишком много видели антивоенных фильмов. Мы были воспитаны на ненависти и презрении к войне. Все наши современные писатели ― пацифисты, все газеты пишут против мира, вся наша культура враждебна идее войны. Вот отчего приветствовали Даладье и Боннэ по их возвращении из Мюнхена, и это «кукареку», как говорит Монтерлан, было, пожалуй, увы, всенародным, и все мы радовались дарованному миру.

– Да, старина, ― продолжает Лефор, ― я согласен с тобой в том, что руководители наши ни к чорту не годятся. Все они ― дутые величины. Трусливый Блюм, осторожный Шотан, пыжащийся лжегерой Даладье, пустышка де ла Рок, ― разве это вожди?

– То ли дело Дорио́! ― иронически вставляю я, желая его подзадорить. Но Поль не реагирует.

– Что Дорио́? Он хороший оратор, а дальше я не знаю.

Наш разговор явно бесплоден, и Лефор ликвидирует политическую тему печальным высказыванием:

– Нет, старина, политикой не насытишься.

– Посмотрим, что ты скажешь, когда станешь депутатом, ― заключаю я.

…Поль смеется, и мы продолжаем идти, счастливые своей молодостью, довольные нашим молодым цинизмом, уверенные в том, что нас не проведешь и гордые тем, что стоим выше каких-то там политических разногласий. Мы ведь в Париже, и город-волшебник растворяет страсти в веселом водовороте скептицизма.

Поль рассказывает о своей жизни в Меце, куда был командирован его отец.

– Дорогой мой, там была одна чешка… Ох, чорт возьми, что за красивая девица! Право, я сделался ярым сторонником чехов, пока жил в Меце. Я быстро с ней сошелся и до сих пор храню о ней воспоминание. Воображаешь, когда она распускала волосы, то они опускались у нее чуть ли не до пят! Вот это я понимаю, вот это женщина!