Записки штурмовика

Я посмотрел на Густава. У него никогда не поймешь – шутит ли он или говорит всерьез. Лицо у него было, однако, совершенно серьезное. Вот странный парень: он у нас единственный читает Гитлера «Моя борьба», Розенберга, Федера, Геббельса. Даже когда он спит, эти книжки лежат у него под головой. Когда наши спорят, он всегда достает одну из книжек и читает, но от его чтения у меня в голове получается еще большая путаница. Его у нас называют профессором.

Когда мы сидели в парке, Генке прочел мне письмо Гитлера к Отто Штрассеру, напечатанное еще три года назад. Там сказано: «Широкие массы не могут иметь идеалов, им нужен только хлеб и зрелища. Мы хотим создать новый слой господ, и масса должна им повиноваться». Потом Адольф Гитлер еще писал Штрассеру, что масса – это биллиардный шар, который летит туда, куда его толкает кий.

– Гитлер не мог этого написать, – сказал я.

Генке ответил, что он не видит ничего плохого в этих словах: вождь лишь говорит, что каждый должен помнить о своем месте.

– А впрочем, – заметил Генке, – не имеет смысла подробно копаться в этих вещах.

Вечером был зажжен фейерверк и продолжался около двух часов. Все небо горело, было светло, как днем. Действительно, такого фейерверка никто никогда не видел.

Ночью, лежа на матраце, я попытался разобраться в событиях. Неужели Гитлер действительно смотрит на нас, как на стадо? Почему он сегодня не сказал ничего нового? Почему тратят столько денег на фейерверки, – вместо этого можно было бы накормить несколько сотен тысяч голодающих детей…

Съезд партии продолжался три дня, но ничего интересного не произошло. Наши СА очень оскорблены тем, что их не допустили к охране съезда – всюду торчат эти СС. Генке успокаивал недовольных и говорил:

– Нечего браться не за свое дело – нам полагается маршировать и бить, кого прикажут. Теперь «третья империя», которую мы сами создали, и нужно быть довольными победой.

5 сентября мы погрузились в вагоны и отправились обратно. Вот уже мы вновь в Берлине. У нас, оказывается, введены новые порядки: нельзя выходить из казармы без разрешения начальника. Фон Люкке, Граупе и даже шарфюреры обращаются со штурмовиками все грубее и грубее.

Вчера вечером я сидел на койке и болтал с Решке. Он рассказывал, что, когда я был в Нюрнберге, во дворе тюрьмы отрубили голову одному коммунисту. При этом присутствовало около ста человек, в том числе пятьдесят СА; были еще какие-то чиновники из суда, тайной полиции и вообще много всякого начальства.

– Посреди двора стояла деревянная плаха. Коммуниста привели в семь часов утра. По сторонам его шли вооруженные СС. Он шел твердым шагом, сжав зубы, но был бледен. Ему приказали снять воротник; он это сделал сам. Прежде чем опустить голову на плаху, он громко прокричал: «Да здравствует советская Германия! Да здравствует мировая революция!»

Потом хотел еще что-то крикнуть, но помощник палача схватил его за волосы и прижал голову к доске, а палач изо всех сил ударил топором. Туловище и голову бросили в ящик и куда-то отвезли. Полицейские офицеры и чиновники закурили папиросы, и один рассказывал, видимо, смешную историю, так как все смеялись.

К концу рассказа Решке к нам подошел Густав Генке и молча слушал. Решке закончил рассказ словами:

– Я бы никогда не мог так держать себя, как этот коммунист.

Генке тихо добавил:

– Это потому, что он знал, за что погиб.

Меня удивил тон Генке. Я спросил его, не жаль ли ему коммуниста. Генке ответил, что штурмовик не должен никого жалеть, кроме самого себя, для чего есть очень много оснований. Решке спросил:

– Какие же это основания?

Густав спокойно ответил:

– Вот вы оба уже второй год, как носите коричневую рубашку, ничему толком не научились и то, что знали, забыли.

Потом он начал рассказывать историю: несколько сот лет тому назад тоже бывали наемные войска, их называли ландскнехтами; все кончалось обыкновенно тем, что они гибли. Ими торговали короли и генералы.

– Нам это, к счастью, не угрожает, – продолжал Генке, – так как нас никто не купит. Нам нужно только немного потерпеть, пока начнется настоящая война, и тогда мы сумеем погибнуть за «третью империю». Нам поставят памятник, и каждый из нас сможет рассчитывать стать в конце концов «неизвестным солдатом», на могилу которого будут нести венки. Фон Папен сказал, что для настоящего немца единственно достойной смертью является смерть на поле битвы.

Я опять не понял, серьезно ли говорит Генке или смеется над нами. Странно, что с ним говорят все вежливо и даже в шутку не называют его, как обычно других, свиньей, ослом и т. п.