Записки случайно уцелевшего

Оказывается, она покинула Ленинград не в сорок первом, а намного раньше. В начале тридцатых она вышла замуж: за хорошего, по ее словам, на редкость умного человека из Большого дома. Если он еще жив, то, наверно, любит ее по сей день, как и она его, хотя они давно развелись и она даже вернула себе девичью фамилию. Но тогда, вскоре после замужества, она тоже стала работать на Шпалерной. Ей было лестно, что ее, беспартийную и даже не комсомолку, пригласили туда в штат именно как классную машинистку. Конечно, тому способствовал влиятельный муж, который хотел, чтобы они всегда были рядом. Но и расстались они по его настоянию и именно потому, что она была ему так дорога. Вот такой парадокс.

Да, наверно, они и теперь, во время войны, были бы вместе, если бы не тот роковой день, когда ей в суматохе поручили записывать со слуха один из первых допросов только что доставленного в Большой дом Николаева. Несмотря на весь ужас события, открывшегося ей во время этого допроса, она сразу не оценила по достоинству его неизбежных последствий, не поняла, какая участь теперь ожидает ее самое. Но когда она рассказала, что присутствовала на допросе убийцы Кирова, своему многоопытному мужу, тот отчетливо представил себе ее будущее: как и все люди, сколько-нибудь причастные к этому делу, она неминуемо обречена.

Теперь спасти ее могло лишь полное исчезновение. Ей необходимо было раствориться, бесследно затеряться в толпе, обрезать всякие связи с прошлым, исключить из биографии работу в Большом доме. По настоянию мужа и при содействии знакомого врача Маркиза тут же сказалась тяжко больной, нуждающейся в длительном лечении и не менее длительном отпуске. Потом последовал развод, после чего ей удалось сравнительно легко уволиться с работы. Затем муж заставил ее покинуть Ленинград и устроиться на работу в Бологом, потом переехать в Лугу, потом - в Новгород. Они никогда не переписывались, но тайком муж изредка все же навещал ее и помогал ей материально. Эти встречи были по необходимости краткими, но они по-прежнему любили друг друга.

Такая вынужденно разобщенная их жизнь продолжалась почти пять лет. А потом началась война. Поспешная эвакуация Маркизы, ее боязнь объявиться да и страх за мужа - все вело к тому, что уже в самом начале войны они потеряли друг друга из виду. Она даже не знает, жив ли он...

Потрясенный, слушал я бедную Маркизу, столь нуждавшуюся в чьем-либо сочувствии. И с невыразимой тоской думал о том, что вряд ли кто еще, кроме меня, способен так хорошо понять, каково ей приходится в этом страшном мире. И конечно, ее в какой-то мере утешил бы мой аналогичный рассказ, решись я в ту ночь на полную откровенность. Но я не решился - тогда я еще был на этот счет непреклонен.

Много-много лет спустя я получил через общих знакомых привет от Маркизы. Мужа она так и не разыскала. Но после казни Берии вернулась в родной Ленинград, уже не боясь расплаты за «причастность».

Моя «причастность» отличалась от ее случая большей долговременностью. Моя перестала калечить мой образ жизни только в эпоху перестройки.

В отличие от войны с фашистской Германией непродолжительные военные действия против императорской Японии не породили у нас большой литературы. Тем не менее эта скоротечная война, решительно не похожая на то, что отложилось в памяти фронтовиков за предыдущие четыре года, была полна еще и этнографического своеобразия, я бы даже сказал, экзотики. Кое-что из своих впечатлений той поры, связанных с воздушным десантом в Корею, я когда-то воспроизвел по свежим следам в «Новом мире» (1946, № 4-5).

И хотя осмысление происходящего, когда сейчас читаешь те записки, мне самому кажется постыдно наивным, некоторые запечатленные там факты и подробности, видимо, представляют интерес и сейчас.

Однако это особая тема, и к ней я, наверно, еще вернусь. А пока - о первых годах мирной жизни.

Вскоре после капитуляции Японии нашу газету 1-го Дальневосточного фронта преобразовали в окружную. Но всеми чаемой демобилизации как в частях, так и в штабах подлежал пока только рядовой и сержантский состав. Что касается офицеров, то здесь командование вольно было действовать по своему усмотрению. У меня перспективы на этот счет вырисовывались самые безрадостные: редактор, с которым я давно не ладил, был отозван в Москву на повышение и срочно укатил вместе с женой, дав своему преемнику жесткие инструкции относительно меня, не оставляющие на мою скорую демобилизацию никаких надежд. Были даны также инструкции относительно нашего метранпажа ефрейтора Гусева, но прямо противоположного свойства.