Записки случайно уцелевшего

Ефрейтора Гусева, уже немолодого человека, отличного мастера своего дела, вся редакция уважительно звала по имени-отчеству - Иван Иванович. И вот Иван Иванович демобилизуется и тоже уезжает в Москву, в свой родной «Гудок». Ко мне он пришел прощаться уже на взводе, но отнюдь не веселый, каким обычно бывал в таких случаях, а весь кипящий от негодования. Оказывается, перед отъездом полковник распорядился выправить ефрейтору Гусеву через отдел военных сообщений литер на отдельное двухместное купе международного вагона и наказал кладовщиг ку снабдить Ивана Ивановича на дорогу свиной тушенкой вволю. А всё с тем, что Иван Иванович доставит в Москву Дуньку, собачку редакторской жены.

Дунька эта объявилась в эстонском вагоне еще на Волхове. Тогда это было робкое, дрожащее, внушавшее жалость существо. Но с тех пор, живя в начальственной близости, Дунька прошла солидный курс социального воспитания. Она почти не выросла, но здорово раздобрела, а главное, каким-то необъяснимым образом научилась безошибочно отличать офицеров, перед коими усердно виляла хвостом, от рядовых и сержантов, на которых кидалась с оглушительным лаем. Жадность ее была беспредельна - она отовсюду ухитрялась притащить в пасти какую-нибудь жратву и закапывала ее впрок у себя под вагоном. Самое любопытное, что, когда мы двинулись на Дальний Восток, она на каждой большой станции неизменно что-нибудь закапывала, после чего с довольным видом вскакивала в тамбур и ехала дальше. Вот эту избалованную гадкую собачонку и было поручено старому солдату Ивану Ивановичу доставить в Москву в международном вагоне.

- Да я ее, трам-та-ра-рам, на первом же перегоне в окно выброшу, дрянь такую! - бушевал Иван Иванович.

Ах, как я ему завидовал - через десять дней он будет у себя в Москве. А нас, остающихся, уже переселяли из редакционного поезда в капитальные дома - на зимние квартиры. В городе Уссурийске налаживалась размеренная гарнизонная жизнь с грязными провинциальными сплетнями, тяжеловесным солдатским флиртом и повальным офицерским пьянством. Поистине, стоило уцелеть во Второй мировой войне, чтобы спиться затем в этом забытом Богом Уссурийске.

На какое-то время я смирился со своей армейской участью, но потом не выдержал и отважился на открытый конфликт с начальством. Все началось с того, что мне было приказано написать подвальную статью, посвященную какой-то шекспировской дате. Что ж, это было по моей части - садись и пиши, не впервой, кажется. Славы тебе такая статья, конечно, не принесет, но все-таки после долгого перерыва твое имя появится в газете под литературным материалом. Как-никак ты же критик... Но в том-то и дело, что мне осторожно намекнули, мол, по некоторым соображениям статья появится в газете за подписью крупного чина из политуправления округа. Мол, хорошо бы ее и написать соответственно.

Я сделал вид, что намека не понял, и статью написал по-своему, а не «по-генеральски». Да еще процитировал в ней (по памяти, но зато целиком!) ставший впоследствии знаменитым пастернаковский перевод 66-го сонета, полный идейных аллюзий. А когда статья тем не менее была заверстана в полосе, разыграл крайнее недовольство тем, что под ней стояла чужая подпись. Поскольку публикация статьи приобретает конфликтный характер, заявил я, мне остается лишь послать оттиск в Москву (куда? кому?) и рассказать, как унижают в окружной газете мое писательское достоинство. Мол, я всю войну безотказно писал заметки и корреспонденции и за солдат, и за офицеров, но теперь, когда войны кончились, писать за других, да еще за политических начальников, не намерен.

Скандальность происшествия привела к тому, что мое авторство было немедленно восстановлено. Однако я воспользовался нежелательностью для начальства данной конфликтной ситуации и пошел дальше: я подписал статью не своим обычным фронтовым псевдонимом - капитан Б. Михайлов, - а своей подлинной, то есть вполне еврейской фамилией, что отделом печати ГлавПУРа, мягко говоря, не поощрялось. Я надеялся, что моя строптивость приведет к тому, что от меня захотят избавиться, а на мое место возьмут из резерва кого-нибудь посговорчивее.

Разумеется, я здорово рисковал, поведя себя столь вызывающе. Армия не любит борьбы за справедливость, и я это отлично понимал. Еще свеж у меня в памяти был недавний урок, преподанный начальством мне и моему товарищу майору Плющу. Мы, два корреспондента тогда еще фронтовой газеты, столкнулись с трофейной вакханалией, царившей на аэродроме Дайрена, незадолго до того взятого нашими войсками. Пилоты «дугласов», осуществлявших связь гарнизона этого большого и богатого японского (до недавнего времени) города со штабом фронта в Уссурийске, пожаловались нам, что начальство загружает их машины неподъемными трофейными грузами, ставящими каждый такой рейс на грань катастрофы. И это действительно было так.