Записки случайно уцелевшего

Поймите, что мы жили извращенной духовной жизнью. Что нас день за днем порабощали дикие измышления и ложные идеалы Великого Учения, что нас медленно, но верно отравляли веления изуверских заповедей. И все же многие из нас - чисто интуитивно - оберегали себя, как могли, от чудовищной большевистской порчи, навалившейся на человеческую этику, выработанную всей историей мировой культуры. Вам кажется, что нашего пассивного сопротивления этой порче было недостаточно? Да, наверно, вы правы. Но если все мы оттого были грешниками, то далеко не все - подлецами.

В этом смысле деятели литературы являли собой обширную галерею приобщенных к режиму лиц различной степени совращенности, которую мы с легкостью определяли по чрезвычайно тонко градуированной общественным мнением шкале. Рядом с откровенными палачами, такими, как Софронов и Грибачев, прямо призывавшими карать и расправляться (во благо себе), были ведь и последовательные конформисты, такие, как обласканные вождем фавориты власти Фадеев и Симонов, делавшие, где можно, и добрые дела. Они были слишком умны, слишком искушены, чтобы не заблуждаться относительно палаческой природы этой власти, но и слишком крупны, слишком деятельны и честолюбивы, чтобы не применяться к ее требованиям во имя реализации своих недюжинных потенций.

Но ведь были на поверхности нашей духовной жизни и просто порядочные, точнее сказать, по-советски порядочные люди, вечно барахтающиеся между отвлеченными, но светлыми идеалами и порожденной этими идеалами каждодневной мрачной практикой. Ведь далеко не каждый даже просвещенный рассудок находил в себе духовные и нравственные ресурсы, чтобы противостоять соблазнам и предрассудкам времени. И вот это обстоятельство предстоит усвоить будущим историкам. Одно дело зафиксировать дикие обряды и абсурдные обычаи ушедшей эпохи, а другое -понять, как складывались ее призрачные нравы. Да, им предстоит понять наши противоестественные социальные рефлексы, нашу постыдную идеологическую покорность. И во многих случаях - понять, чтобы простить.

Среди таких людей, стремившихся вопреки всему сохранить в себе верность традиционной культуре человеческих отношений, я с неизменной любовью и неизменной жалостью вспоминаю своего первого наставника на журнальном поприще Федора Левина, которому многим обязан в приобщении своем к новой профессии.

Вскоре после того, как нашу фронтовую газету перебросили в Беломорск, я опять повстречался с ним. Бывший редактор «Литературного критика» и «Литературного обозрения» майор Левин был теперь работником политотдела 26-й армии и там, у себя, за Полярным кругом, в районе станции Лоухи, пользовался завидной известностью. Я и раньше, еще студентом, чувствовал к себе его покровительственную благожелательность и не раз имел возможность убедиться в спокойном здравомыслии Федора Марковича, который не поддавался панике даже в разгар проработочных кампаний и буйства литературных директив. Его репутация смелого журналиста-подполыци-ка, в юности орудовавшего в тылу у Врангеля, сопутствовала ему и на посту шефа столичных критических журналов, и на должности армейского политработника Карельского фронта.

Это он напечатал в тридцать шестом году у себя в «Литкритике» рассказы Андрея Платонова «Бессмертие» и «Фро», когда их автор был отвергнут всеми ли-тературно-художественными журналами как писатель, враждебный режиму. Это у него, у Федора Левина, Платонов систематически публиковал затем, вплоть до самой войны, критические статьи и рецензии под псевдонимом Ф. Человеков. И это о нем, о Федоре Левине, мне потом рассказывали аборигены Двадцать шестой как об отважном и честном пропагандисте, которого особенно уважали за его презрение к пустому митинговому краснобайству.

Однако между этими двумя славными периодами в жизни Федора Левина пролегла полоса страшного бесчестья и полнейшей отверженности. Дело в том, что Федор Левин начинал войну в качестве военного журналиста, сотрудника той самой фронтовой газеты «В бой за Родину!», в которую в сорок четвертом году влили нашу редакцию. Газета и тогда стояла на окраине Беломорска, а значит, и жил Левин в том самом доме, где потом жил я - возле последнего шлюза Беломорского канала. Но в сорок втором в том же помещении обитали еще три московских литератора - прозаик, поэт и драматург, так что вместе с критиком Левиным они достаточно полно представляли в армейских условиях наш славный Союз писателей. Полно, но, как выяснилось вскоре, не слишком достойно.

Однажды зашел у них приватный разговор о перспективах войны, и Федор Маркович с присущей ему бесхитростной прямотой сказал, что война, видимо, будет жестокой и затяжной, что «малой кровью» и «на территории противника» с самого начала не получилось и что мы еще не научились даже отступать, а не только наступать. Словом, у него были «настроения». Он отнюдь не был человеком простодушным, но полагал, что в своем кругу может позволить себе такое даже не сказать чтобы откровенное, потому что самоочевидное, высказывание.