Записки случайно уцелевшего

Арестован он был на другой же день, и ему грозил расстрел за пораженчество. Его ждал трибунал Карельского фронта, тот самый трибунал, который впоследствии не приговорил к расстрелу тоже одного политработника, но за попытку изнасилования в только что освобожденном от финнов селении. Тогда к делу умело подключили привходящие мотивы. По счастью для этого обвиняемого, в процессе разбирательства было предложено выяснить «политическое лицо потерпевшей», и так как оказалось, что ее сестра сожительствовала с оккупантом, приговор в отношении пьяного насильника сочли возможным смягчить. Жизнь ему была сохранена: свой в доску и всего лишь уголовщина.

Что касается Левина, то к нему отнеслись не столь благосклонно, но, на его счастье, Карельский фронт в ту пору почти не воевал, а посему с приговором не торопились. А пока Левина в числе других арестантов выводили на работы. Наголо стриженный, без ремня, он каждое утро и каждый вечер проходил в колонне зеков мимо своей редакции, провожаемый печальными взглядами друзей. Лишь благодаря энергичному вмешательству в это дело писателя Геннадия Фиша, пользовавшегося большим авторитетом у командования фронта, Левин в конце концов был все-таки помилован. Фишу удалось тогда убедить члена Военного совета в невиновности Левина и поручиться за товарища по перу своим партийным билетом, пустив в ход все свое красноречие.

В этой связи два слова и о Геннадии Фише. Встряв в дело Федора Левина, Фиш по тем временам немало рисковал. При его безоглядной настойчивости, даже можно сказать - настырности, это дело очень легко могло обернуться против него самого. Но такой уж он уродился, Геннадий Фиш, прямая противоположность рассудительному, во всем основательному и за все ответственному Федору Левину. Да, представьте себе, это тот самый Фиш, что был пламенным поклонником Лысенко и с таким энтузиазмом прославлял «народного академика» и письменно и устно как до, так и после войны, проявив, конечно, тем самым непростительное верхоглядство. Но одно могу твердо сказать - ни о каких соображениях личной выгоды тут и речи не было. Просто как и обо всем на свете, Фиш и о Лысенко писал безмерно увлеченно, по-настоящему не вникая в научные тонкости проблемы, не слишком задумываясь о шарлатанской подоплеке новаций академика.

Фиш все делал энергично, рьяно, не обременяя себя сомнениями, проявляя подчас беспримерное, почти детское любопытство к жизни в самых разных и самых неожиданных ее проявлениях. На протяжении месяца, пока редакционный поезд ехал на Дальний Восток, мы с ним вместе обновляли наш английский, и должен сказать, что даже к таким занятиям он относился с необычайным рвением. Он был рожден, чтобы удивляться, и если это чувство посещало его, то оно заслоняло собой все прочие впечатления и переживания, даже страх. В первый день войны с Японией я оказался с Геннадием в только что созданной нашей комендатуре поселка Пограничная, взятого несколько часов назад. День был утомительным, полным всяких происшествий и уже клонился к закату. Мы, несколько журналистов, решили тут же, в комендатуре, заночевать. Однако едва стемнело, как выяснилось, что поселок полон японских смертников, которых отступивший противник для того и оставил на чердаках, в подвалах и прочих укрытиях, чтобы они могли умереть в бою, а это им надлежало осуществить непременно. Не самая приятная в моей жизни была эта ночь, когда всем, способным носить оружие - не только комендантскому взводу, но и нам, случайно здесь оказавшимся, - пришлось несколько часов держать в кромешной тьме круговую оборону. Но и тогда в репликах Геннадия менее всего звучала боязнь. Нет, скорее - воодушевление, даже азарт.

Вот как было все тогда перепутано - и в жизни, и в сознании, и в поведении людей, а интеллигенции -особенно. Да и как могло быть иначе, когда низменные средства в приказном порядке на каждом шагу заслоняли собой высокие цели, а злободневные лозунги то и дело брали верх над вечными ценностями.

Однако вернусь к вызволенному Геннадием из беды Федору Левину. Помилованный и возвращенный к жизни, он был направлен на политработу в армию, которую вскоре после нашей с ним встречи в сорок четвертом году перебросили в Европу, так что майор Левин славно закончил войну в Вене. Как сложились военные биографии коллег Левина, проявивших по отношению к нему тогда, в сорок втором, столь оперативную бдительность, сказать не могу, но все трое -прозаик, поэт и драматург - остались целы. Двоих я знал, но так как их давно уже нет в живых, а с их сыновьями иной раз даже приходится встречаться, фамилии называть не буду. Добавлю только, что тогда же, в сорок четвертом, мне как-то пришлось обратиться в разведотдел Карельского фронта по вопросу о публикации в нашей газете некоторых партизанских материалов. Капитан, который меня там принял, узнав, что я из редакции, да еще член Союза писателей, сначала отказался иметь со мной дело.

- Ненадежный вы народ, - сказал он без обиняков.

И лишь когда мне все же удалось войти к нему в

доверие, объяснил: