Записки случайно уцелевшего

- Был когда-то у вас в редакции один такой неосторожный. Из критиков. Между прочим, говорят, известный даже... Так вот, ляпнул он что-то при своих дружках-писателях, а дружки те хоть и порознь, но все трое мигом сюда, к нам. Ну, не совсем к нам - в СМЕРШ. Сигнализировали, в общем. Разве ж это люди?.. Если б не затишье на передовой, его бы, этого критика, наверняка бы шлепнули. И за что? За трепотню...

Получилось так, что после встречи с Федором Марковичем на Карельском фронте мы почти не общались пять лет, если не считать случайных встреч в издательстве или Союзе писателей. В сорок девятом году я -уже космополит, антипатриот, эстет, словом, изгой ^ как-то утром отправляюсь в очередной поход к букинистам. Работы нет, денег ни копейки, в перспективе - исключение из Союза. Продаем книги и тем кормимся.

Иду с чемоданчиком не в ближайший магазин на Сретенке, где - уже известно - приемщик к собственной выгоде занижает цены, а в Камергерский. Там, говорят, оценивают книги по достоинству. Прихожу. Становлюсь в очередь к окошку, привычно осведомляюсь: «Вы последний?» Стоящий впереди человек оборачивается - Федор Маркович! Мы, к удивлению и окружающих, и своему, расцеловались. Он здесь по той же причине, с той же целью. Книги у нас были хорошие - все прошли. Какие-никакие, а все-таки деньги... Получив их, завернули мы в соседний магазин, взяли четвертинку и пошли ко мне.

К тому времени - весна сорок девятого - нас обоих уже смешали с грязью. Тем сердечнее получилась наша застольная беседа, тем теплее пошли воспоминания о довоенных временах, о фронте, о погибших друзьях. Ну, и конечно, заговорили о том, какое нас ждет будущее. Слов нет, «космополитические унижения », выпавшие на мою долю, не шли ни в какое сравнение с тем, что пришлось испытать Федору Марковичу даже за последний только месяц. Он рассказал, как именитый трибунал, на этот раз уже не военный, а литературный, публично исключал его из партии, каким поношениям подвергли его на собрании в Союзе писателей.

Однако закончил он свой горестный рассказ неожиданно патетической фразой, которая, по мне, способна была разом перечеркнуть милую задушевность нашей встречи.

- Но ведь из сердца они у меня партийный билет не отберут, - с пылкостью провинциального трагика вдруг произнес он.

Бедный Федор Маркович... Так ничего не понять в судьбе страны, в своей судьбе... Я бы от всей души посочувствовал ему, опасайся он репрессивных последствий, которые действительно могло за собой повлечь исключение «из рядов». Но он не хотел мириться с учиненной над ним расправой, потому что душой прикипел к партии, к этой преступной организации, на виду у всего мира подхватившей выпавшее

из рук фашистов знамя национал-социализма. Эта партия грубо, по-хамски отторгла его, а он продолжал в сердце хранить свою верность ей. Как же глубоко идеологическая порча века проникла в сознание моих современников! Даже самых честных, самых рассудительных из них!

Как и ко многим, понимание пришло к Федору Левину только после XX съезда.

15

Осенью пятьдесят третьего года мы с женой впер- I

вые поехали в Коктебель. После смерти Сталина, да еще недавнего ареста Берии, жизнь уже не казалась такой безнадежно мрачной. Разумеется, для исторического оптимизма данных было еще очень мало. За <

редким исключением, прежние начальники сверху донизу продолжали сидеть в своих креслах и не собирались их кому-либо уступать. В области идеологии и культуры явственных послаблений не наблюдалось, прежние лозунги и постановления сохраняли свою директивную обязательность.

Но все же кое-какие новые тенденции уже носи- ¹

лись в воздухе, и нам, литераторам, это стало ясно даже не столько в связи с отменой «дела врачей», сколько в связи со снятием Симонова с поста главного редактора «Литературной газеты». То есть того органа, где сразу после смерти Сталина была опубликована памятная передовая, написанная на основе выступления Симонова на писательском траурном митинге.

Я был на этом митинге, состоявшемся в помещении нынешнего Театра киноактера (нового здания ЦДЛ тогда еще не было даже в проекте). Некоторый i

мои друзья считают тот митинг последним писательским сборищем, проникнутым откровенно фашистским духом, насыщенным фашистской фразеологией, отвечавшим всем процедурным условностям, прису- |

шим фашистской иерархической структуре. Наверно, они правы, хотя четыре года спустя я снова сидел в том же зале, в той же атмосфере ненависти к интеллигенции - на собрании, выбросившем Пастернака из писательского Союза.