Записки случайно уцелевшего

Тарасенков всячески пытался уклониться от подобного ходатайства - ведь я ушел на фронт вовсе не из «Знамени», а из «Нового мира», - но в конце концов такое письмо написал, а моя жена под видом редакционного курьера сама отнесла его в Министерство обороны и вручила вызванному по внутреннему телефону адъютанту Булганина. Трудно было в это поверить, но в результате через несколько дней после моего приезда в «Знамя» пришла составленная по всей форме бумага, из которой следовало, что я приказом таким-то от такого-то числа уволен из рядов Советской Армии в запас.

Так я остался в Москве да еще попал в орбиту журнала «Знамя», который тогда первенствовал на литературном поприще.

13

И снова о превратностях судьбы и о фатуме Лубянки как «сюжетообразующем» факторе в повести нашей жизни. О том, как сложилась карьера генерала Телегина, ныне широко известно - его имя вошло в историю Великой Отечественной войны. Оно отмечено не только в летописи битвы под Москвой, но и в летописи битвы за Берлин.

Прославленный политический военачальник из окружения Жукова, он именно по этой причине вскоре после Победы проходил в числе обвиняемых по какому-то громкому политическому делу и, получив двадцать пять лет каторги, надолго исчез с общественного горизонта, пока XX съезд не вернул его к жизни.

Судьба столкнула меня с ним вторично ровно через тридцать лет после первой встречи на Раушской набережной. В Малом зале Центрального Дома литераторов маленький, сухонький, седенький отставной генерал-лейтенант Телегин в своей генеральской форме вручал московским писателям-фронтовикам медаль в честь двадцатипятилетия нашей Победы. Выполняя эту почетную миссию, он каждому из нас жал руку и говорил какие-то слова. Когда очередь дошла до меня, он, заглянув в список, по-отечески спросил:

- Где начинали войну, капитан?

- В Краснопресненской дивизии народного ополчения, товарищ генерал, - отчеканил я.

Разумеется, Телегин не мог меня помнить, тем более что после лагеря он, говорят, вообще не всегда координировал факты. Но почему-то он особенно долго жал мне руку, и при этом две огромные слезы вытекли из его старческих глаз.

И спустя еще прорву лет снова наградное мероприятие в том же зале ЦДЛ. Нам, группе старых литераторов, секретарь райкома вручает медали ветеранов труда и не может скрыть свою растерянность, столкнувшись с таким скоплением еврейских фамилий. И смех и грех...

Но не потому запомнилась мне эта не слишком увлекательная церемония. Дело в том, что по ее окончании меня остановил тоже награжденный литератор Е., с которым я знаком с незапамятных времен. В сорок первом он был привлечен Сытиным к работе Московского бюро, где ведал фронтовиками.

- Не хотите ли обмыть наши медали? - предложил Е. - А заодно я расскажу вам одну небезынтересную историю времен войны.

Мы спустились в нижнее кафе, где было меньше народа, взяли по рюмке коньяку, и Е. поведал мне еще одну «судьбоносную» подробность моей биографии, о которой я не имел никакого понятия на протяжении сорока лет.

Оказывается, в те ноябрьские дни сорок первого года, вскоре после того, как следователь военной прокуратуры мне «выкручивал руки», этого самого Е. срочной телефонограммой вызвали на площадь Дзержинского в кабинет такого-то товарища. Когда Е.

явился к нему, тот сразу повел речь обо мне - кто я, что я, о чем пишу, с кем вожусь, как настроен, какие у меня планы?

По счастью, Е. был в курсе моих окруженческих дел и ничего не знал о моих тайных обстоятельствах. Словом, он дал мне достаточно внятную и достаточно положительную характеристику, после чего на протяжении примерно получаса моя личность была предметом их заинтересованных суждений. В конце концов разговор привел к тому, что хозяин кабинета, как бы подводя итог сказанному, вынул из ящика стола ордер на мой арест и с театральной ухмылкой порвал его, не без зловещей иронии заметив:

- Везет же вашему Румыну...

Мне действительно тогда везло.

14

Не торопитесь с характеристиками литераторов моего поколения, если только они сами не заявили себя заведомыми палачами и очевидными мздоимцами. Не доверяйте еще при нас окаменевшим репутациям. Все было гораздо сложнее, чем вам покажется, и куда проще, чем истолкуют историки. Поймите, что чаще всего мы руководствовались в своем поведении даже не столько естественной борьбой интересов, сколько подсознательно действующим страхом. В конечном счете страх таился за всеми нашими поступками. И конечно, он был постоянным психологическим фоном нашего нравственного и интеллектуального бытия.