Записки старика

В Москву летели письма с копиями писем, известий из-за границ, речей, отзывов и прокламаций. Молодежь не могла устоять против этого натиска, и решилась тоже сделать демонстрацию – отслужить панихиду за пострадавших невинно.

Обратились к декану католической церкви, ксендзу Довгялло. Тот наотрез отказался, не смотря на все просьбы, увещания, представления и даже угрозы. Что тут делать? Кроме общекатолической, в Москве есть еще другая, состоящая под непосредственным покровительством французского правительства и называемая французскою церковью, с двумя аббатами – Кудер и Террайль; а императрица Евгения[284] надела траур по убитым. Заадресовались к французским аббатам, а те заявили, что они с удовольствием исполнят просьбу, ежели только согласится на то французский консул в Москве. А г-н консул ответил, что молиться за усопших он запретить не может, но просит только об одном, чтобы при совершении обряда не было политических речей. Обещано более требуемого – речей не будет никаких.

– А относительно порядка самого обряда переговорите с аббатами, – сказал в конце консул.

Этого было довольно. Взялись ребята за работу. И в одни сутки изготовили все. Кто обводил черные каемки на восьмушке почтовой бумаги, кто писал, кто печатал, кто надписывал адресы, кто разносил и сыпал целые десятки приглашений в ящики городской почты! Более 700 кувертов было разослано по Москве, и к полякам, и к русским, к французам, немцам, итальянцам, армянам, и даже, кажется, к двум евреям. Болгары и чехи как студенты были приглашены словесно. Панихида назначена двухдневная – съезд приглашенных был непомерный, и кого же тут не было: и военных, и статских, и мужчин, и женщин, и стариков, и молодых. Дамы догадались сами надеть платья или черные, или белый с черными принадлежностями остального туалета.

Посредине церкви возвышался катафалк, а на нем – гроб с пятью терновыми венками сверх крышки. На ступенях катафалка горели лампады, прикрытые шарами белыми и кровяно-красного цвета, размещенные в изящной симметрии. Орган издавал соответственные обстоятельству, унылы, минорные мотивы.

В первый день ничего особенного не случилось. Во время обедни, при предложении даров, орган замолк, молодежь пала на колени и запели гимн «Boże, coś Polskę…». Все присутствующие в церкви последовали их примеру. Кто пел, кто подтягивал, но ни стоящих, ни молчащих, кажется, не было.

На другой день, еще до обедни к проф. Вызинскому[285] подошел молодой человек в русском костюме и просил дозволения произнести у гроба речь от русской молодежи. Ему отказали, так как по обещанию, данному консулу, не дозволялись никакие речи. Богослужение шло в том же порядке, что и в первый день, только по окончании панихиды пять студентов сняли с гроба венки, порвали их и стали раздавать посетителям и преимущественно посетительницам, кому листок, кому прутик, кому шип. Как вдруг все поражены были громкой русской командой: «Дамы, вперед!», раздавшейся сверху. Что это такое? Переглянулись – на хорах никого не видно. Будь что будет – в одну минуту решились пустить дам вперед, а молодежь должна была выходить из церкви после всех.

Пропустили дам, побледневших и дрожавших. За ними вышли их мужья, отцы и братья, и что же видят? Дамы столпились кучками во дворе и осматриваются то на церковь и выходящих из нее на улицу через решетку ограды, где накопилось много зевак всякого праздного народа, привлеченного множеством экипажей, стоящих по сторонам двора. Ни солдат со штыками, ни казаков с нагайками, ни жандармов с обнаженными саблями – нет никого! Я подошел к кучке дам, в которой была и жена моя. Там были: Мария Васильевна Тучкова, сестра генерал-губернатора со своими родственницами, жены двух частных полицейских приставов, Шляхтина и Врубель, одна какая-то армянка, француженка мадам Беккер с дочерью, и еще несколько незнакомых мне лиц. Мимо меня прошел синий жандармский мундир, отыскивая свою жену, которая забилась куда-то подальше. Все спрашивают: «Что такое?» – и никто ничего не знает.

А между тем на паперти молодой человек в бархатной поддевке сверх красной рубашки, в маленькой круглой шляпе с павлиньим пером, стоя у колонны, что-то громко говорит и жестикулирует руками, а молодёжь окружила его и слушает со вниманием. Вот он взывает: «Подадим друг другу руки!», вот снимает шляпу, поднимает ее вверх, машет ею и громко кричит: «Да здравствует Польша!» – «Nich żyje!» в один голос ответили ему сотни, поднимая вверх и даже подбрасывая свои шапки. «Nich żyje!» – повторилось еще в ответ другому оратору. И это среди двора, почти на улице, только за решеткою ограды, в присутствии народной толпы, и где – в Москве белокаменной!