Записки старика

Посланные от русских кружков Заичневский и Освальд[286], очертя голову, исполнили свое поручение. Но где же была полиция? Бог ее знает, но она молчала. А «Московские ведомости», зорко после следившие за всеми, и видевшие все, даже и то, чего не было и об чем никому не снилось? – и те молчали. Мучительнейшая борьба, надо полагать, происходила тогда и в мыслях, и в чувствах их редактора.

VII

Смута шла далее и далее. Демонстрации не ограничились Варшавой и Царством Польским. Вильно и Ковно не отстали от них. В Городле съехались представители всех воеводств (за исключением смоленского) бывшей Речи Посполитой, а рогачевские дворяне (Могилевской губернии) удивили всех своей шальной петицией восстановления литовского статута и унии.

Чрез Москву, поодиночно, в сопровождении жандармов, провезены в гости к Макару: Гишпанский, каноники Дзяржковский[287], Стекций и Вышинский[288], Грабовский[289] и Корзон[290] – питомец Московского университета, наделавший много хлопот своим экзаменаторам, и поставивший их в тупик на своем кандидатском экзамене.

Он ехал с молодою супругою, обвенчавшеюся с ним в тюрьме за час до отправления в дальний путь. Как на диво провезены были вдвоем и братья князья Четвертинские, жалкие мальчишки, потому что младшему было не более 13 лет. Мать их отправлена особо в иное какое-то место и иным путем.

А между тем Велепольский[291] поставил дело в Петербурге так, что не оставалось, кажется, ничего и желать более. Гордый аристократ и монархист по убеждению, он светлым умом понимал, что народу дороже всего его семейный строй и его язык; и вот первым его стараньем было удовлетворить как этим потребностям, так вместе с тем и нестерпимо мучительной жажды основательного высшего образования, к которому пылкая молодежь усердно рвалась, и, не находя его у себя дома, впадала в гнусную апатию, или в отчаянное озлобление.

«Требования и просьбы поляков так основательны, справедливы и законны, что им отказать нельзя; и увидите, что скоро явится автономная, соединенная с русским скипетром, прекрасная Польша, с границами, указанными Государем Императором в речи, произнесенной им в Варшаве. Вот что значит уметь взяться за дело. Молодец Велепольский!» Так говорил мне обер-штальмейстер двора е.в. гр. Гудович, приезжавший в Москву во время поездки Государя за границу, и таково было мнение высшего правительственного круга.

Как патриот, а еще более как народник, Велепольский работал последовательно, по плану Чарторыских, в пользу Польши под покровительством России, а никак не химерически в пользу независимой Речи Посполитой. Как прежде в 1831 г. Хлопицкий посланным к нему сказал: «Ani jednej skałki (ни одного кремня) dla Litwy i Podola!» так точно ту же мысль повторил Велепольский, явившимся к нему депутатам: «Не считайте Польшею всего, что когда-то принадлежало к Польше, но никогда не было Польшею. Днепр и Двина со всеми их притоками русские, и только русские». Многим это не нравилось, и вот причина его непопулярности и даже ненависти к нему в Литве и Белоруссии. И когда по случаю покушения на его жизнь он получал отовсюду поздравительные адресы и депеши, в числе их была одна подделанная от мнимого члена германского союза, владетельного князя Гурензон фон Думмеркопера[292]. Он нашелся в положении, метко определяемом словами: между молотом и наковальней.

Начали являться целые партии ссылаемых по суду из Варшавы и других городов Царства Польского в оренбургские батальоны и за Урал на поселение. Первая партия состояла из семи или восьми студентов высшей школы, сделавших демонстрацию вновь прибывшему в Варшаву архиепископу Феликсу Фелинскому[293]. Из них отличались: Рамлев, чрезвычайно симпатичная личность, и Диаковский, хромой, разжалованный в рядовые оренбургского батальона (?!), явились они в Москву пред Пасхою и с дозволения начальника крутицких казарм, разговелись и пробыли целый первый день до 8 часов вечера у меня.

Партии ссыльных быстро следовали одна за другою. Не проходило и недели, чтобы не явилась новая. И все они становились многочисленнее и многочисленнее. Некоторые состояли даже человек из 40. В числе ссылаемых были и помещики, и франтики помещичьи детки, и чиновники, и простые рабочие, были и старики, и ребятишки, и светские, и духовные; христиане всех вероисповеданий и евреи, зажиточные и голь отъявленная. Последней особенно было много. Были тут из Царства Польского, из Литвы, Украины и Белоруссии, и подданные прусские, австрийские, французские, и даже итальянские.

Много украинцев и белорусов едва-едва понимали кое-что по-польски, а несколько жмудинов не знали ни аза ни по-русски, ни по-польски. Много было в числе высылаемых родных и близко знакомых находящимся в Москве студентам и футурам.