Записки старика

Московское купечество искони отличалось своею благотворительностью. Именины, свадьбу, рождение ребёнка как дни радостные, а похороны, поминки – как печальные, оно всегда праздновало подаянием заключенным. Редкий день. Чтобы возы с калачами, сайками, говядиной, салом и прочими съестными припасами, не являлись в тюремный замок для подачи арестантам. Но вся эта благотворительность миновала пересыльную тюрьму (Колымажный двор), где помещались партии ссыльных, и они оставались без малейшего попечения. Совесть и человеколюбие понуждали прийти к ним с неотложною помощью, и за это взялись женщины. Понятно, почему. Они везде и всегда сострадательные и притом умеют удобнее располагать своим временем, не то что мужчины, занятые или обязанностями службы, или необходимостью трудиться для снискания средств существования.

Покойная жена моя была в этом отношении едва ли не деятельнее прочих. Как только получалось известие о появлении партии в Колымажном дворе, она являлась туда узнать нужды бедных узников, и на другой день утром отправлялась уже с удовлетворением их по возможности. Кроме белья, платья и обуви, везла она и другие необходимые потребности. Безногому нужны были костыли, священник просил молитвенник, а один молодой человек (помню даже его фамилию – Богданович) таблицу логарифмов. Чай, сахар и печенье к ним сопровождались тоже, хотя в небольшом количестве. Польский кружок студентов принимал посильное участие в этих благотворениях, и с удивительною быстротою доставлял почти все спрашиваемое.

Когда в Москве печатались «письма из Познани», в которых изложены были все, принимаемые прусским правительством, тогда тайные, а теперь явные подходцы германизировать Польшу, и представлены выгоды прекращения семейной вражды с Россиею, хотя бы путем уступок, тогда же и появилось письмо Бисмарка, приглашающее поляков отдаться под покров и защиту гуманной, цивилизованной и либеральной (sic) Пруссии. Первые читались хотя и с раздумьем, но внимательно и с любопытством, а последнее со всеобщим негодованием. На Наполеона III немногие, впрочем, полагали значительные надежды; большинство однако же считало его не более как пройдохой и шарлатаном. Моя покойница терпеть не могла даже одного намека на него, и выходила из себя, часто очень даже некстати, когда кто-либо оправдывал его декабрьское coup d’état[294].

Помню: однажды она для охарактеризования его личности, попросила заиграть на фортепиано краковяка, и под музыку скороговоркою высказала:

Łajdak, szelma, huncwot, łgarz,
Pijak, szuler, łotr i kpiarz,
O jakiejś niby opiece kundel łże,
I ostatnią on nam skórę z karku drze!

(Обманщик, шельма, пройдоха, лгун, пропойца, шулер, воришка, шут; о какой-то мнимой опеке, как собака, врет, и последнюю кожу дерет нам со спины!)

Это переделка из куплета из неизданного одноличного водевиля «Рассказы отца» польского юмориста Артура Бартельса[295].

Несколько человек с тех пор перестали посещать нас. Бог с ними! Раскаялись после.

VIII

12 октября 1862 года и в Петербурге, и в Москве произошли студенческие смуты. Московская получила особенное характерное название Битвы под Дрезденом, от гостиницы «Дрезден», находящейся против генерал-губернаторского дома, где совершилось событие. Об нем писано много, и большею частью вкривь и вкось. Я не видел его собственными глазами, а несомненно знаю о нем вот что:

1). 10-го октября на сходке студентов в университетском саду, поляк Болеслав Колышко (казненный в Вильне 28 мая 1863 г.) вскочил было на скамейку с целью произнести какую-то речь, но был бесцеремонно оттянут за фалды и сброшен с нее членами польского кружка. Проф. Ешевский в своем официальном отчете о ходе этого события справедливо и беспристрастно говорил, что поляки, без сомнения, принимали в нем большое участие, но вели себя так воздержно и осторожно, что никого из них нельзя обвинить в выдающейся деятельности. Нужно было бы пояснить это мнение следующими словами: польский кружок студентов действовал в этом случае не как польский, а как кружок студентов.

2). 1 окт. – день моих именин. Узнавши о происшедшей битве, я не ожидал к себе вечером ни одного студента. Как вдруг с 9 часов начали вдруг являться то поодиночке, то вдвоем-втроем, так что собралось их человек до 30. Ни стаканов к чаю, ни рюмок для вина у меня не хватило.

– Какими судьбами вы свободны? – спросил я первого из неожиданно явившихся.

– Очень просто, – ответил он. – Призвали в комиссию, в которой депутатом от университета был инспектор Шестаков. Он спросил меня, зачем я шел. Я ответил, что шел потому, что все шли, и мне не оставалось ничего более как тоже идти. Меня и отпустили.

То же повторили и прочие.