Записки старого казака. Пластуны на Лабинской линии

Вербунец его был впоследствии отчаянным партизаном, командовал гусарским полком, и стяжал славу храбрейшего в кампанию 1812 года. Полковник К-ин, сохранивший искреннюю дружбу к своему старому вербовщику, постоянно переписывался с ним. Асташек, до поступления вместе с малороссийскими казаками, после польской кампании 1832 года, в состав нашего войска, как бы стушевался на жизненной арене… Из его дружбы и частых сношений с черноморскими соседями-казаками, остатками Запорожья, и из их взаимных отношений, вырывавшихся случайно в резкой, лаконической речи старых сечевиков, оказывалось, что он еще до 1775 года был куренным атаманом в славной Запорожской Сечи. Всего же более удивляло в Якове Захарьевиче толковое знание и понимание языков: латинского, греческого, турецкого, французского, немецкого, английского и итальянского; вообще его научные знания проглядывали сквозь грубую оболочку завзятого «хохла», которою он прикрывался, как щитом от докучных расспросов. Он умер, как жил, впереди своей сотни, пробитый пулей в грудь навылет, во время отражения набега горцев на станицу Лабинскую. По смерти старого холостяка, нашли в его доме кучи изорванных бумаг на разных языках, много томов древних классиков и почти целую печь бумажного пепла. При вскрытии же его духовного завещания, оказалось, что он все свое имущество и деньги, тысяч более десяти, назначил раздать бедным казакам, своим и черноморцам. При опускании в могилу смертных останков усопшего, не по одной седой бороде скатилась непривычная гостья – слеза. Покойника почти все любили и уважали, а его отвага и бешеная храбрость не по годам заставляли молчать зависть.

Мир праху твоему, странный, непонятный, но лихой казак!.. Вровень ему по удали, и почти ровесник по годам боевой жизни, но совершенный контраст во всем остальном, был у нас старый Голиаф, есаул Петр Павлович Лобода, оставивший войску на память по старому казачеству четверых завзятых вояков-сыновей, наследовавших всю удаль «батьки». Еще при жизни «старого» двое старшие были уже офицерами.

И много, много было у нас на линии разного люду, хорошо еще помнившего время и службу при Екатерине II.

Если на передовой, новой, линии было много замечательных типичных личностей, водворившихся из старых станиц, то в этих последних их оставалось, конечно, во сто раз более. Так как мои записки не биографический очерк, а только рассказ о былом, и по преимуществу из боевой жизни, то, не вдаваясь в биографические подробности, упомяну мимоходом о Бабалыковых, Янковых, Жуковых, Рассветаевых, Братковых, Капустиных, Кравцовых, Есауловых, Федюшкиных, Скляровых, Комковых, Ильиных, Предимировых, Алпатовых… Нашлось бы что порассказать, но это была бы дань и лепта только некоторым отдельным личностям, а они слишком популярны в войске, и своими заслугами, и своим влиянием на новое поколение. Потому ограничусь двумя очерками лиц, которые хотя стоят на низшей ступени войсковой иерархии, но могли бы занять высокое положение, если бы не злодейка-судьба, неловко подшутившая над ними.

Это урядник Семен Жаркелов Атарщиков, житель Наурской станицы, Моздокского полка, и казак Епифан Сехин, Кизлярского полка, станицы Старогладовской. Два друга и товарища по службе еще при Алексее Петровиче Ермолове, они были при нем словесными переводчиками; о них у нас говорили, что быть на левом фланге в притерских станицах и не знать двух друзей тоже, что быть в Риме и не видать папы. За свои «деясы» они не по разу прогуливались по зеленой улице, т. е. сквозь строй, и головы их бывали в петле виселицы; но Ермолов, ценя заслуги, прощал; а они свои головы выручили, привезя из гор головы в то время отчаянных разбойников Бей-Булата и Камбулата-Хамурзина. Епишка Сехин вполне обрисован в записках «Охота на Кавказе» графа Толстого… Всегда с балалайкой, всегда с песней и прибауткой, он каждое утро делал обход по офицерам, и первое его слово было: «А что, добрый человек, пора Епифану Ивановичу косманчика», т. е. водки. Обычная эта речь не изменялась ни в первом, ни в последнем доме.

Все угощали Сехина, за что он отплачивал на охоте за кабаном или медведем. Охота была его коньком, и он мастерски управлял ею, являясь всегда там, где более опасности, с верной выручкой. Он восторженно любил двух братьев графов М. и Н. Толстых, служивших в пешей батарее, расположенной в Старогладовке, да инженера Ф. Ф. Рейнбота.

Епишка остался без потомства. Атарщиков, украшенный георгиевским крестом и медалью на шее «за храбрость», на георгиевской ленте, в числе сыновей оставил войску генерал-майора, бывшего на службе в собственном конвое Государя Императора. Молодое поколение, жадно слушая былины отчаянных подвигов ими рассказываемых, которым свидетели были на лицо, ценило их заслуги и добродушно прощало недостатки. Отвага и удаль Сехина и Атарщикова, как завет, глубоко запавший в душу, вызывали молодежь на молодецкие дела; они очертя голову бросались на грозную опасность, подобно своим дедам и отцам, и много совершено было ими славных подвигов и сообща, и в одиночку.