Записки старого казака. Пластуны на Лабинской линии

Невольно как-то сжалось сердце – «Значит, работы будет вволю; опасности еще больше», – мелькнуло у меня в голове. Как бы отвечая, на мои мысли, Волков добавил: – «Помни кабардинскую поговорку: «Хет-уана жего, тратха ар-уж ке-коне», т. е. «кто рано седлает, поздно выезжает»… Смотри, чтоб на тебе она не оправдалась. Вот тебе моя памятная заметка: я ее сейчас набросал; из нее ты увидишь, что надо делать, но она не должна стеснять тебя. Соображайся благоразумно с обстоятельствами и с теми случайностями, какие могут встретиться. Ну, до свиданья – храни тебя Бог!»

Волков вышел на крыльцо вместе со мной и Багарсуковым, поздоровался с командой, отдал всем нам последние приказания и дружески пожал руки мне и князю. По-видимому, крайне встревоженный, он долго оставался на крыльце, смотря вдаль, пока мы не скрылись в темной мгле.

Едва мы выбрались за станицу, как темная ночь охватила нас: мгла была так велика, что мы едва могли видеть головы коней; Плотно завернувшись в бурки и башлыки, мы ехали без дороги, прямиком к Лабе. Мысли роились в моей голове; мне хотелось скорее узнать о цели таинственной поездки. Я несколько раз обращался с расспросами к князю. Он, казалось, был погружен в тяжелую думу, и раз только ответил, да и то, как бы нехотя: – «Дагошипсе, иги Лябе дешекижм, бесуча мезли-бже чанос, вскорык» («подожди, друг, вот, переправясь через Лабу и укрывшись в лесу от погоды, я тебе все скажу»).

Лаба, страшно вздувшаяся от продолжительных дождей, бурно катила мутные волны и, пенясь белыми валунами, мчала стрелой карчи и целые деревья, вырванные с корнями. Густой туман стоял над водой; вдали, к горам, слышались слабые раскаты грома; молния, как зарница, загоралась то там, то сям, и на миг освещала вершины гор. Воздух, насыщенный электричеством и пропитанный влажными испарениями, был густ и удушлив. Сквозь редевшие стаи облаков, по временам выяснялась вся окрестность, облитая грязным, матовым светом. Как-то особенно трудно дышалось.

Казаки, с четырьмя махошевцами князя Багарсукова, отыскали на берегу реки огромный рогатый и суковатый карч и столкнули его в воду; завернув в бурки оружие, одежду и седла, мы разместили все это на карче и, привязав вьючками, и заарканя его, сели на коней… Холодные волны охватили нас. Мы спускались по течению; казаки и горцы плавили карч, сдерживая арканами от напора массы воды, уносившей его далеко вперед… Вот мы обогнули косу. Кони, фыркая, храпели, сносимые быстрым течением, и, натужа грудь, напрягали все силы разрезать волны. Подвязанные бурдюки (Бурдюки, сделанные из шкур небольших козлов, шерстью вверх, и пропитанные нефтью, надувались мехом, а то и просто ртом, и на двух ремнях подвязывались посредством пряжки на холке, под грудь коня, как пузыри для плава. Они обыкновенно хранились у нас на всех почти переправах в секретных складах, близ быстрых и глубоких рек. Тут же сохранялась на случай и запасная пища; все это зарывалось в яму, тщательно закрывалось, и ставилась близ склада особая примета: камень, заруб на пне или на дереве, обруб ветвей на кустах и проч. и проч. Переправа, здесь описанная есть переправа без помехи, т. е. не под неприятельскими выстрелами; тогда же дело другое: прямо бух с конем в воду, как пришлось, хоть бы и с кручи, бурку на голову коня, удар плети и на лету открыть голову коня – было делом мига. Для всего этого необходима особая сноровка, также и для того, чтобы не замочить у оружия дул и замков.) мало приносили пользы, образуя большую площадь для напора течения, почему мы их и отстегнули на плаву. Держась, кто за гриву, кто за хвост, мы медленно подавались вперед. Наконец мы на берегу.

Кто не видал наших переправ в полую воду на таких реках, как Лаба, Белая, Терек, Кубань, и притом в бурную ночь, тот с трудом может себе представить то, что нам приходилось преодолевать. Между тем, в подобных делах мы не признавали за собой ни малейшего подвига, а привыкли считать это делом обыкновенным.