Записки учителя фехтования. Яков Безухий

В темноте появился конвой, и невольная дрожь охватила несчастных женщин: плача, они бросились друг другу в объятья, сестры прильнули к груди матери, а мать подняла голову к Небу.

Ваненков сошел с третьей подводы. Несмотря на ночную тьму, несмотря на то, что на нем была гнусная одежда, женщины тотчас же узнали его; когда он направился к избе, одна из сестер собиралась окликнуть его по имени, но мать заглушила ее голос, прикрыв ей рот ладонью. Вместе со своими товарищами Ваненков вошел в избу.

Ссыльные, сошедшие с других подвод, вошли туда вслед за ним.

Начальник конвоя тотчас же приказал двум своим солдатам отправляться за лошадьми; но поскольку один из местных жителей сказал ему, что на обычных почтовых станциях перекладных может не найтись, он велел всем остальным своим подчиненным обыскать окрестности и именем императора забрать всех лошадей, которых удастся обнаружить. Солдаты повиновались, и он остался один со ссыльными.

Во всех других странах подобное поведение начальника конвоя было бы сочтено неблагоразумным, но не в России; в России осужденный, по сути, обречен: в огромной, покорной царю империи бежать на волю невозможно — до того как беглец успеет пройти сто верст, его непременно поймают, до того как ему удастся достичь границу, он неизбежно умрет от голода.

Так что начальник конвоя, фельдфебель Иван, оставшись один, стал прогуливаться взад и вперед у дверей избы, время от времени ударяя хлыстом, который он держал в руках, по своим кожаным штанам, и то и дело останавливался, глядя на распряженный экипаж, стоявший на дороге.

Через минуту дверца экипажа отворилась, оттуда, словно три тени, вышли три женщины и направились к нему. Фельдфебель остановился, не понимая, чего хотят от него три эти видения.

Графиня подошла к нему, заламывая руки, а две ее дочери остались чуть позади.

— Господин фельдфебель, — обратилась к нему графиня, — есть у вас в душе хоть сколько-нибудь жалости?

— Что угодно вашей милости? — спросил фельдфебель, по голосу женщины и ее манере держаться сразу поняв, с кем он имеет дело.

— То, что мне угодно, дороже жизни, сударь: я хочу увидеть моего сына, которого вы препровождаете в Сибирь.

— Это невозможно, сударыня, — отвечал фельдфебель, — мне дан строжайший приказ не дозволять ссыльным вступать в сношения с кем-либо, и если я этот приказ нарушу, то меня ожидает наказание кнутом.

— Но кто узнает, что вы его нарушили, сударь? — вскричала графиня, в то время как сестры, стоявшие позади матери недвижно, точно два изваяния, медленным и машинальным движением соединили руки, чтобы умолять унтер-офицера.

— Это невозможно, сударыня, невозможно! — повторил он.

— Матушка, — закричал в эту минуту Ваненков, появляясь в дверях избы, — матушка, это вы, я узнал ваш голос!

И он бросился в объятия графини.

Фельдфебель сделал движение, чтобы схватить графа, но обе девушки в едином порыве бросились к нему: одна, упав у его ног, схватила его за колени, тогда как другая, обхватив его руками, взглядами показывала ему на сына и мать в объятиях друг друга и повторяла при этом:

— О! Взгляните, взгляните на них!

Фельдфебель Иван был славный человек. Он вздохнул, и девушки поняли, что он уступил.

— Матушка, — тихо проговорила одна из них, — позволь же и нам обняться с братом.

Высвободившись из объятий сына, графиня протянула фельдфебелю кошелек с золотом.

— Возьмите, друг мой, — проговорила она, — вы ведь из-за нас рискуете быть наказанным, так что вам за это следует вознаграждение.

Фельдфебель взглянул на кошелек, который протягивала ему графиня, но, покачав головой, не притронулся к нему, боясь, что не сможет побороть искушение.

— Нет, ваша милость, нет, — произнес он, — если уж я и нарушаю свой долг, то вот мое оправдание. (И он указал на девушек в слезах.) Я предъявлю его тем, кто меня станет судить; если же они его не примут, то я предъявлю его Господу, и его оно устроит.

Тогда графиня схватила руку этого человека и поцеловала ее. Девушки же кинулись к брату.

— Послушайте, — промолвил фельдфебель, — поскольку нам придется прождать здесь еще добрые полчаса в ожидании лошадей, а вы не можете ни зайти в избу, где вас увидят остальные ссыльные, ни оставаться все время на дороге, то садитесь вчетвером в вашу карету и спустите шторы; так, по крайней мере, вас никто не увидит, и появится надежда, что никто не узнает, какую я совершил глупость.

— Благодарю вас, фельдфебель, — со слезами на глазах произнес Алексей, — но все же возьмите этот кошелек.

— Лучше возьмите его сами, поручик, — вполголоса произнес Иван, по привычке называя молодого человека по званию, которое тот уже не имел права носить, — вам он там больше понадобится, чем мне здесь.

— Ну, а если по прибытии меня обыщут?

— Что ж, его у вас возьму я, а потом отдам вам.

— Друг мой!..

— Тихо, тихо! Я слышу, кто-то скачет! Черт побери, полезайте в карету, да поторапливайтесь! Это один из моих солдат: он возвращается из деревни, где, по-видимому, ему не удалось найти лошадей; я его отправлю в другую. Да садитесь же! Садитесь!