Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Не знаю, почудилось ли мне или так было на самом деле, манера письма художников тому была причиной или то, как падал на картины свет, — но мне показалось, что все портреты в этой галерее, написанные в мрачных тонах, бросали на нас — тех, кто потревожил их безмолвное собрание и вековое одиночество, — взгляды, полные ненависти и злобы; эти портреты в великолепных, хотя и перекосившихся от времени резных рамах словно хотели нам сказать: «Кто вы такие, любопытные ротозеи, что вам нужно, незваные гости? Кто дал вам право нарушать покой мертвецов? Уходите; мы с вами не знакомы, и вы для нас чужие. Сколько бы вы ни смотрели на нас, сколько бы вы ни расспрашивали нас, вы ничего не узнаете о нашей буйной жизни, о наших бурных наслаждениях, гомерических празднествах и безудержных страстях».

— Вот князь Алексей Иванович Грубенский, — сказал наш проводник, будто отвечая на мой немой вопрос, обращенный к самым недавним из этих портретов.

Мой взгляд устремился на изображение человека высокого роста. Его открытый лоб, густые брови, римский нос и выдающаяся вперед нижняя губа свидетельствовали о крутой воле, беспощадной и неукротимой одновременно. Он улыбался, но в его улыбке сквозило что-то хищное и угрожающее. Я подумал, что достаточно было лишь чуть-чуть возразить этому человеку, чтобы его лоб покрылся злобными морщинами, а черные, исполненные хитрости глаза с легкой поволокой засверкали яростным огнем.

Рядом с изображением князя, одетого в костюм эпохи Людовика XVI — известно, что в ту пору Россия отставала от нас в моде на несколько лет, — висел портрет высокой женщины в желтом атласном платье, украшенном кружевами, какие носили в конце правления Людовика XVI (у нас к тому времени скорее всего уже началась эпоха Империи). У незнакомки было прелестное лицо, а ее глаза светились живым умом и неизъяснимой грустью. Эта женщина, несомненно, была несчастна, и, даже если ей довелось изведать в жизни несколько счастливых мгновений, они промелькнули с быстротой молнии.

— Это княгиня Марфа Петровна, супруга князя Алексея, — сказал мне слуга, видя, с каким вниманием я разглядываю портрет.

Но я уже отвернулся от картины, сколь бы интересной она ни была, и обратил свой взгляд на портрет другой женщины.

На ней было голубое платье на фижмах — такие наряды носили в России придворные дамы вплоть до 1806–1807 годов; ее тонкая талия была кокетливо изогнута; в своей изумительной по форме, чрезвычайно изящной и благородной руке она держала ветку вербены, но, как ни странно, лицо этого восхитительного создания было замазано густым слоем черной краски.

— Что это за портрет? — живо осведомился я у слуги, который знакомил меня с картинами.

— О! — воскликнул он. — Насчет него можно только гадать, ведь ничего неизвестно об этом наверняка. Однако по большей части полагают, что здесь изображена невестка князя Алексея, жена князя Бориса Алексеевича и мать последнего князя Данилы.

— А отчего черная краска на ее лице?

— Бог его знает; может быть, дамочка была не из красивых.

— Не сохранилось какого-нибудь предания по этому поводу?

Слуга замялся.

— Мало ли что рассказывают, нельзя же всему верить, — промолвил он.

— И все же, что рассказывают? — допытывался я.

Он покачал головой:

— Только один человек на свете знает правду об этом, но он никогда ее не скажет.

— Кто же этот человек?

— Вы его знаете, господин граф.

— Я? — удивился молодой капитан.

— Да, это Яков Безухий.

— Внук которого служит у моего отца?

— Так точно.

— Разве он еще жив?

— Ему недавно исполнилось сто лет.

— И где же он живет? — спросил я.

— Он живет в Макарьеве.

— Вы слышите, капитан?

— Да, но он дал обет отправиться на богомолье в Троицкий монастырь, если доживет до ста лет. Позавчера ему исполнилось ровно сто, и, значит, вчера он ушел.

— Черт возьми! Как мне не повезло! — воскликнул я.

— Полноте! — сказал капитан. — Если вы согласитесь провести со мной в Макарьеве еще денек, я вам кое-что пообещаю.

— Что именно?

— Подождать возвращения старика, выпытать у него историю князя Алексея Грубенского от начала до конца и отослать ее вам.

— Неужели вы это сделаете, граф?

— Клянусь честью.

— В таком случае я проведу с вами не один день, а целых два.

Я бы прожил у него не два дня, а неделю, две недели и даже месяц, если бы только меня не ждали в Казани два моих спутника.

Граф Ваненков был очень милый человек и к тому же человек слова.

А вот и доказательство: через два месяца после моего возвращения во Францию я получил рукопись, которую вам предстоит прочитать; из опасения лишить эту историю присущего ей своеобразия, я ничего не изменил в рукописи, за исключением ее заглавия.

Она называлась «Старые годы» и, по-видимому, была написана бывшим управляющим князя Данилы, сына князя Бориса и внука князя Алексея.

Я не представляю, где и как граф Ваненков обнаружил эту рукопись, и не думаю, что моим читателям очень важно это знать.

Пусть она их развлечет, а большего и не надо.

I

РОЗОВЫЙ ПАВИЛЬОН

Семнадцатого июня 1828 года мы с князем Данилой прибыли в имение Грубенских.