Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Последующие дни власти употребили на то, чтобы уничтожить даже малейшие следы страшного восстания, кровавый отпечаток которого еще хранили обстрелянные картечью стены Сената. Тем же вечером или в ту же ночь арестовали главных заговорщиков: это были князь Трубецкой, литератор Рылеев, князь Оболенский, капитан Якубович, поручик Каховский, штабс-капитаны Щепин-Ростовский и Бестужев, а также другой Бестужев, состоявший адъютантом герцога Александра Вюртембергского, и, наконец, шестьдесят — восемьдесят прочих заговорщиков, в большей или меньшей степени виновных действиями или помыслами; среди них были Ваненков, сдавшийся, как уже было сказано, по доброй воле, и полковник Булатов, последовавший его примеру.

По странному совпадению Пестель был арестован, согласно приказу, полученному из Таганрога, на юге России в тот самый день, когда в Санкт-Петербурге вспыхнуло восстание.

Что касается братьев Муравьевых-Апостолов, которым удалось спастись и взбунтовать шесть рот Черниговского полка, то они были застигнуты возле небольшой деревни Пологи Васильковского уезда генерал-лейтенантом Ротом. После отчаянного сопротивления один из них попытался застрелиться, но неудачно, а другой был тяжело ранен: картечной пулей в бок и ударом шпаги в голову.

Всех заговорщиков переслали в Санкт-Петербург; императором была назначена следственная комиссия, состоявшая из военного министра Татищева, великого князя Михаила, тайного советника князя Голицына, Голенищева-Кутузова, сменившего графа Милорадовича на посту военного губернатора Санкт-Петербурга, и четырех генерал-адъютантов — Чернышева, Бенкендорфа, Левашева и Потапова; начавшееся расследование должно было вестись с беспристрастностью, залогом которой служили перечисленные нами имена членов комиссии.

Но, как это повелось в Санкт-Петербурге, все делалось втихомолку и втайне и наружу ничего не выплывало. Более того, вот что было странно: на следующий же день после того как войскам было объявлено в официальном сообщении, что все изменники арестованы, о них перестали говорить, как если бы их никогда не существовало или как если бы они явились в этот мир сами по себе и не имели семьи; ни один из домов не затворил окон в знак утраты, ни одно лицо не омрачилось грустью в знак траура. Все продолжало идти так, будто ничего особенного не произошло. Одна лишь Луиза рискнула пойти на отчаянный шаг, уже описанный нами, и, должно быть, беспримерный на памяти московитов; тем не менее каждый, по моему предположению, в глубине души чувствовал, как и я, что скоро настанет то утро, когда, словно распустившийся кроваво-красный цветок, появится какая-нибудь страшная новость, ибо существование заговора не подлежало сомнению, а намерения заговорщиков были смертоубийственными; и хотя все знали природную доброту императора, было совершенно ясно, что всех простить он не может: кровь взывала к крови.

Время от времени лучик надежды пронизывал этот сумрак, словно тусклый отблеск света, давая новые доказательства снисходительных настроений императора. В представленном ему списке участников заговора он увидел имя, дорогое для всей России: имя Суворова. В самом деле, внук прославленного победителя при Треббии оказался в числе заговорщиков. Николай, дойдя до его фамилии в списке, остановился; затем, немного помолчав, он произнес, обращаясь как бы к самому себе:

— Нельзя допустить, чтобы столь великое имя оказалось запятнано.

И, повернувшись к начальнику полиции, представившему ему этот список, он сказал:

— Я сам буду допрашивать поручика Суворова.

На следующий день молодого человека привели к императору, которого он ожидал увидеть раздраженным и грозным, но лицо которого, напротив, оказалось спокойным и доброжелательным. Более того, первые же слова царя, обращенные к обвиняемому, не оставили у того сомнений, в каком направлении пойдет допрос. Все вопросы монарха, подготовленные с отеческой участливостью, были поставлены так, что оправдание подследственного становилось неизбежным. В самом деле, после каждого из этих вопросов, на которые нельзя было ответить иначе, чем «да» или «нет», царь поворачивался к тем, кого он пригласил в качестве свидетелей этой сцены, и говорил им:

— Вы прекрасно видите, вы понимаете, господа, я же говорил это: человек, носящий фамилию Суворов, бунтовщиком быть не может.

И Суворов, освобожденный из-под стражи, вернулся в свой полк и через несколько дней был произведен в капитаны.

Но другие обвиняемые не носили фамилию Суворов, и как я ни старался внушить Луизе надежду, которой не было у меня самого, горе моей соотечественницы было поистине ужасным. Со дня ареста Ваненкова она совершенно отстранилась от обычных своих повседневных забот и, удалившись в небольшую гостиную, устроенную ею позади магазина, сидела там, уронив голову на руки, безмолвно плакала и открывала рот лишь для того, чтобы спросить тех, кто, как и я, был допущен в это маленькое прибежище:

— Вы полагаете, они убьют его?

И, не слушая ответа, повторяла:

— Ах, если бы я не была беременна!