Записки врача общей практики

Врачу общей практики, утром и вечером регулярно принимающему пациентов, а днем посещающему их на дому, очень трудно найти время, чтобы вдохнуть немного чистого воздуха. Ради этого удовольствия приходится выбираться из постели очень рано и выходить из дома, когда ставни магазинов еще закрыты, а на улице не просто очень свежо, а настолько холодно, что все предметы очерчены четко, словно в мороз. Этот час обладает собственным очарованием: если не считать почтальона и молочника, тротуар полностью в твоем распоряжении. Даже самые обычные и привычные вещи выглядят обновленными, как будто и мощеная мостовая, и фонарь, и вывеска радостно встречают начинающийся день. В такие минуты даже далекий от моря город способен казаться красивым, а оскверненный дымом воздух — чистым.

Но я жил у моря, в скромном городке, единственным украшением которого служило великолепное соседство. Разве кто-то думает о городе, сидя на скамейке на высоком крутом берегу и глядя на огромную, обрамленную желтым серпом пляжа голубую бухту? Я любил море в те минуты, когда его лицо было усеяно веснушками рыбацких лодок. Любил, когда вдалеке проходили большие корабли, с берега казавшиеся белыми холмиками без корпуса, с изогнутыми в виде корсажа парусами — такие серьезные и полные достоинства. Но больше всего я любил море в те редкие моменты, когда величавое могущество природы не нарушалось мелким присутствием человека и лишь по воде скользили солнечные лучи, упорно пробиваясь сквозь просветы между подвижных туч.

Тогда в легкой серой дымке удавалось рассмотреть подернутый завесой дождя дальний край бухты, в то время как мой берег казался золотым. Солнце сияло на пенных бурунах, заглядывало в глубину волн и освещало пурпурные лоскуты водорослей. Раннее свежее утро с ветром в волосах, солеными брызгами на губах и пронзительным криком чаек в ушах способно придать новые силы, помочь доктору вернуться в тяжелую, затхлую атмосферу комнаты больного и в скучное, утомительное однообразие практики.

Именно в такой ранний час однажды я впервые увидел своего старика. Он подошел к скамейке в тот самый момент, когда я собрался встать, чтобы уйти. Впрочем, этого человека я непременно заметил бы даже на оживленной улице, поскольку он отличался высоким ростом, статным сложением и красивой внешностью с особым выражением губ и гордо посаженной головой. Тяжело опираясь на палку, он с трудом шагал по тропинке, как будто широкие плечи стали слишком тяжелыми для ослабевших ног. Когда же он подошел ближе, наметанный глаз врача сразу принял поданный природой сигнал опасности: тот голубоватый оттенок носа и губ, который свидетельствует о проблемах с сердцем.

— Пожалуй, склон слишком крут, сэр, — обратился я к незнакомцу. — Как врач советую отдохнуть, прежде чем продолжить путь.

Он склонил голову в неторопливой старомодной манере и опустился на скамью. Видя, что старик не желает вступать в разговор, я тоже умолк, однако краем глаза продолжал следить за удивительным представителем первой половины века. В шляпе с низкой тульей и волнистыми полями, в атласном черном, застегивающемся сзади на пряжку галстуке, а главное, с испещренным сетью морщин большим, полным, гладко выбритым лицом, джентльмен казался анахронизмом. Должно быть, прежде чем потускнеть и ослабеть, эти глаза смотрели с козел почтовой кареты и наблюдали, как толпы землекопов строят коричневую дамбу. Эти губы расплывались в улыбке над первыми главами «Записок Пиквикского клуба» и сплетничали о написавшем их многообещающем молодом авторе. Это лицо представляло собой альманах семидесятилетней давности, где каждая морщина сохранила следы и личных, и общественных горестей. Глубокая складка на лбу, скорее всего, свидетельствовала о восстании сипаев в Индии; настороженная линия губ, возможно, сохранилась с Крымской войны, а вот эта сетка мелких морщинок, как подсказала мне разыгравшаяся фантазия, вероятно, возникла после смерти Гордона. Пока я предавался глупым размышлениям, человек в блестящем широком галстуке растворился в пространстве, а вместо него ранним утром на морском берегу материализовались семьдесят лет жизни великой нации. Однако вскоре незнакомец вернул меня на землю: отдышавшись, достал из кармана письмо и, надев очки в роговой оправе, принялся очень внимательно его читать. Без всякого намерения шпионить, я все же заметил женский почерк. Дойдя до конца, он прочитал письмо снова, а потом, с печально опущенными уголками красивых губ, устремил рассеянный взгляд в морскую даль и сразу превратился в самого одинокого пожилого джентльмена, которого мне доводилось встречать. Все доброе в моей душе встрепенулось навстречу живому воплощению грусти, однако, зная, что незнакомец не расположен к общению, и вспомнив о завтраке и пациентах, я встал со скамьи, чтобы отправиться домой.